"Криста Вольф. Кассандра" - читать интересную книгу автора

разбитых войной. Певца, что до последнего воспевал славу Приама, я ударила в
лицо, жалкий льстец. Нет, я не хочу забыть своего брошенного и разбитого
отца. Но и царя тоже, ребенком я любила его больше всех на свете. Он не
всегда был в ладу с действительностью, умел жить в мире воображения, не
всегда принимал в расчет условия, необходимые для существования его
государства, как и те, которые ему угрожали. Это делало его не вполне
идеальным царем, зато он был мужем идеальной царицы, что давало ему особые
права. Вечер за вечером - я так и вижу его перед собой - он приходил к
матери; почти всегда беременная, сидела она в своем мегароне, в своем
деревянном кресле, очень похожем на трон; царь, приветливо улыбаясь,
подвигал к нему скамеечку. Это мое раннее воспоминание. Любимица отца, я
интересовалась политикой больше всех моих многочисленных братьев и сестер.
Мне разрешалось сидеть и слушать, часто я сидела на коленях у Приама,
положив ему руку на впадинку над ключицей (и у Энея я больше всего люблю это
место), чувствительное место, туда вонзилось греческое копье, я сама это
видела. Я, знавшая все имена чужих вождей и царей, названия всех городов и
товаров, все, чем мы торговали или перевозили на наших знаменитых кораблях
через Геллеспонт, величину дохода и решения о его использовании, - все это
навсегда смешалось со строгим, чистым запахом отца; побежденные вожди,
разрушенные или обедневшие города, товары, испорченные или украденные... Я -
изо всех его детей именно я, - по мнению отца, предала его и наш город.
Для всех на свете это не более чем язык прошлого. Язык настоящего
съежился до слов об этой темной крепости. Язык будущего для меня состоит из
одной только фразы: меня убьют сегодня...
Чего хочет этот человек? Он обращается ко мне? Я, должно быть, голодна.
Я - нет, это он голоден, он хочет поставить лошадей и отправиться наконец
домой, к своим, к тем, кто нетерпеливо ждет, обступив его. А я должна
следовать за царицей. Спокойно идти за ней в крепость с двумя стражами,
приставленными не сторожить, но оберегать меня. Мне придется напугать его.
"Да, - говорю я ему, - я иду. Но еще не сейчас. Оставь меня здесь еще на
несколько минут. Видишь ли, - говорю я ему и стараюсь пощадить его, - когда
я пройду через эти ворота, я буду все равно что мертвая".
Старая песня: не злодеяние, но сообщение о нем заставляет людей
бледнеть, приводит их в ярость. Я знаю это по себе. И мы предпочитаем
наказывать не того, кто его совершил, но того, кто его назвал. Тут, впрочем,
как и в остальном, мы все одинаковы. Разница в том, понимаем мы или нет.
Мне это далось нелегко, привыкнув быть исключением, я не хотела, чтобы
меня подгоняли под одну мерку с другими. Я ударила Пантоя вечером того дня,
когда он посвятил меня в жрицы и сказал: "Твое несчастье, маленькая
Кассандра, что ты любимица отца. Больше бы подошла Поликсена, и ты это
знаешь, она готовилась к этому, а ты полагалась на его помощь". И, как
кажется, - я сочла его улыбку, когда он говорил это, бесстыдством, - как
кажется, на свои сны.
Тогда я ударила его по лицу. Его взгляд пронзил меня, но он сказал
только: "А теперь ты полагаешься на то, что хотя я и верховный жрец, но
всего-навсего грек".
Он сказал правду, но не всю и не до конца, ибо я меньше, чем он думал,
руководствовалась расчетом. (И наши расчеты незримо для нас определяются не
нами, да, я знаю!) Сон, в ту ночь незваный, напугал меня. Аполлон вошел ко
мне, я его сразу узнала, несмотря на его сходство с Пантоем. Я едва ли могла