"Криста Вольф. Медея " - читать интересную книгу автора

велела съесть, невозмутимо наблюдая за тем, как я давлюсь, а потом вынудила
меня - я и сам не знаю как - выступить перед всем народом и сказать, что я
ем конину. Боги меня не покарали, народ стал забивать лошадей, есть конину,
выжил - и всего этого Медее не простил. С той поры ее считают злодейкой,
ибо люди, так Акам объяснил, лучше будут думать, что их околдовали, чем
согласятся признать, что сами, по доброй воле, от обыкновенной голодухи,
жрали сорную траву и даже внутренности нечистых животных. А Медея говорит:
заставляя людей посягнуть на святыни, поневоле делаешься их врагом. Для них
это непере-


носимо. Поэтому они на меня клевещут, так Медея говорит. А вот новые
амбары так до сих пор и не построили.
Для меня все это слишком мудрено, больно уж все сложно и хитро
накручено. Одно ясно: Акам не намерен взять Медею под защиту от обвинения в
том, что она будто бы убила своего брата. После всей этой истории с голодом
и конским мясом он видит в ней опасную соперницу. А уж кто, как не он, умеет
разжечь пламя людских подозрений, при этом ни разу не назвав вещи своими
именами.
Да и она, Медея, тоже хороша. Иногда кажется, она нарочно играет с
опасностью. Достаточно увидеть, как она идет. Вызывающе, другого слова и не
подберешь. И большинство колхидок, на нее глядя, ходят так же. Мне-то это
нравится. Но можно понять и коринфских жен, когда те жалуются: с какой это
стати в нашем собственном городе какие-то чужачки, беженки, расхаживают
павами, когда нам такое с младых ногтей запрещали! Возникли трения, мне
поручили как-то их сгладить, но Медея меня отшила.
Но куда это меня занесло?
- Руно? - переспросила Медея испуганно. - Как так руно?
Мы все еще стояли у чудо-источника, она поднесла нам, Теламону и мне,
первую чашу вина, и вот тогда я впервые увидел искорки в ее серо-зеленых
глазах, эти незабываемые светляки. Ими потом начинаешь бредить. А она,
уверившись в произведенном впечатлении, только улыбнется своей чуть
надменной улыбкой и прикроет веки, как бы отпуская пленника на свободу, ей и
по сей день, похоже, совершенно невдомек, что иные из отпущенных на волю
пленников до конца дней своих не могут потом простить ей этого минутного
плена. Руно. И вот, глядя в эти глаза, я начал объяснять, почему и как я
сперва велел построить большой корабль под парусом и на пятьдесят гребцов,
потом погрузил на этот корабль самых знатных сыновей своей отчизны и
отправился в плавание сперва по нашему хорошо нам знакомому Средиземному,
потом сквозь опасный и узкий морской пролив в бурное и неизведанное Черное
море, как по нему мы достигли их мрачной Колхиды, где мертвецы на деревьях
болтаются, и все это ради обыкновенной овчины, которую, правда, - чего она,
кстати, и не думала отрицать - много лет назад мой дядя Фрикс, спасаясь
бегством, оставил здесь в благодарность за гостеприимство. Ну хорошо. А что
побудило меня ехать в такую даль и требовать подарок гостя назад? Все долгие
дни нашего пути мне казалось совершенно ясным, с чего вдруг нам в Иолке так
срочно понадобилась эта овечья шкура, в конце концов, мы ведь ради этого ни
сил, да что там сил - жизней не щадили, но сейчас, под взглядом этой
женщины, я вдруг начал запинаться, что-то мямлить, покуда все эти высокие и
безотлагательные причины не свелись к одному, в общем-то, довольно жалкому