"Криста Вольф. Медея " - читать интересную книгу автора

юбке, какие там носят все женщины, в облегающем черном зипуне, склонившись
над трубой и подставляя струе чашу своих ладоней, она пьет воду. Как сейчас
помню: завидев нас, она выпрямляется, отряхивает руки и непринужденно идет
нам навстречу, шагом смелым и твердым, стройная, но и статная, являя такое
достоинство лица и осанки, что Теламон, неисправимый похабник, только
присвистывает сквозь зубы и успевает мне шепнуть: "Да, вот эта для тебя в
самый раз!" От него, конечно, не укрылось, что к темноволосым и смуглокожим
девушкам я особенно неравнодушен. Однако тут - этого бедняга Теламон понять
не в состоянии - было нечто совсем другое. Какая-то неведомая тяга во всех
моих жилах и пронизывающее насквозь блаженное и тревожное чувство, будто
меня околдовали - так она и в самом деле меня околдовала. И до сих пор
держит во власти своих чар, тут Акам прав. И что мне надо этих чар избегать,
не попадаться на ее уловки, тоже верно, ибо она, конечно же, сумеет поведать
о смерти своего бедного брата одну из своих невероятных историй, которые так
достоверно звучат, покуда она не спускает с тебя взгляда, но на сей раз я
поостерегусь и ни за что ей не поддамся.
Странно все это было - наблюдать, как она в знак мира приветствует нас
поднятыми вверх ладонями, жест, подобающий только царственным особам или их
приближенным; как без околичностей сразу называет свое имя - Медея, дочь
царя Эета и верховная жрица богини Гекаты; как повелела нам, словно ей
положено это знать, сказать, кто мы такие и зачем пожаловали, и как я, к
собственному изумлению, тут же открыл этой женщине то, о чем собирался
поведать лишь самому царю. И как сладко и тревожно дрогнуло мое сердце,
когда я услышал собственное имя в ее устах. Это потом, много позже, мы
вместе гадали о магии наших имен, почему-то именно теперь мне вспоминаются
все эти вещи, о которых я давно и думать забыл. На "Арго" мы лежали друг
подле друга. Медея назвала меня по имени, но так, будто впервые вообще меня
видит: приподнявшись на руке, она изучала меня взглядом, который я, не будь
я так околдован, назвал бы непристойным, а потом произнесла - серьезно так,
торжественно, словно объявляя о только что принятом решении:
- Ясон, я съем твое сердце.
Такая вот повадка. Я про это никогда и никому не рассказывал, кому же
охота людей смешить. Но той ночью, под звездным небом мне это показалось,
как бы сказать, волнительным. Тоже, конечно, смешное словечко, Акам бы сразу
губы скривил. Как будто сам на ее чары не купился. Да-да, и он тоже. Не
знаю, как далеко у них зашло, на такие вопросы - хотя я-то, в конце концов,
вправе их ей задавать - она всегда отвечает только надменным движением
бровей, но я не слепой и уже не раз перехватывал взгляд, каким он на нее
смотрит: тут, можно сказать, восторг или, пожалуй, изумление, а для такого
человека, как Акам, у которого такой вид, будто ничто в мире его изумить не
способно, это что-нибудь да значит. Хотя, быть может, мои чувства,
обостренные ревностью, просто особенно восприимчивы к таким вещам. Кстати,
отношение Акама к Медее сильно изменилось с тех пор, как она сумела отвести
от Коринфа голод, угрожавший нам после двух лет большой засухи. И отнюдь не
колдовством. Про колдовство коринфяне твердят. Просто она упорно
распространяла свои, похоже просто неисчерпаемые, знания о съедобных диких
растениях, а кроме того, она научила, да нет, просто заставила коринфян есть
конину. И колхидцев своих заставила, и даже нас, нескольких остатних
аргонавтов. А начала с меня. В самый разгар голода вдруг приготовила мне
роскошную трапезу и, не спуская с меня глаз и не опровергая моих подозрений,