"Евгений Витковский. Штабс-капитан Янов ("Новый журнал", No 229, 2002, Нью-Йорк)" - читать интересную книгу автора

заканчивал. И вы за ним черновики можете подбирать. А потом, когда его
убьют, - этому вы помешать не можете, - вернетесь к лицею еще раз и будете
подбирать все те черновики, которые в первый раз подобрать не успели. А
потом, если захотите, в третий раз...
- Надоест, - ответил Станислав Люцианович на паузу в речи Янова.
Пушкиным он занимался много, но обрисованная стариком перспектива сразу
породило в нем глухое недовольство самой своей кощунственной возможностью.
"Мало ли что там в этих черновиках обнаружишь," - подумал он, вспоминая свои
собственные черновики, тщательно уничтожаемые - хотя, увы, не так уж
тщательно. Вот недавно в своей же галоше один такой нашел, правда,
стихотворение оказалось приличное, доработал и в книжку вставил. Но мало ли
что так найти можно.
- Дело вкуса, милостивый государь, - хрипло ответил старик. В глазах
его, полных старческой голубизны, сейчас стояла темная пророческая вода, в
которую даже искушенному Станиславу Люциановичу заглядывать было боязно.
Неожиданно он представил старика в качестве партнера по бриджу, и подумал
теми же словами, что и обычно в таких случаях за картами: "Какой отличнейший
партнер, надо бы в жизни подальше от него держаться", - Все дело в вашем
отношении к той эпохе, в которую вы идете по тропинке из своего времени.
Ясное дело, в будущее вы влюблены быть не можете, его кто же знает. Вы
вспомните тех, кто видел будущее более или менее ясно - чем хорошим для них
знание будущего оборачивалось? Кассандра, Тиресий в Греции, в Риме еще тоже
были... Да чего там, Сухаревская башня вон рядом стоит пока что - так Брюса
помните? А в конце восемнадцатого века - последние русские предсказатели,
Андрей Враль, Авель... Чем хорошим для них все обернулось? Тюрьмой,
милостивый государь, или записью в скорбность умом. Один Мишель Нострадам,
кажется, из будущего извлек немалые деньги, но только потому, что говорил уж
так туманно, так рифмовано, что каждый его "Сотни" читает и что удобно, то и
находит. Так что видеть будущее худо-бедно еще можно, но о нем непременно
надо молчать. А влюбиться в него, уйти - это никогда и никому не дано, хотя,
конечно, можно во имя этого будущего, ничего не говоря, зато давая обещания,
много народа надуть. А тоска по прошлому зато - кто не болел ею? Разве вас
эта болезнь миновала? Разве мало вы таких друзей нынче имеете, которым дорог
шестнадцатый век во Флоренции, либо же восемнадцатый в Версале? Найдутся,
кстати, и любители самых препоганых эпох - очень уж все привлекательно
выглядит с дальнего расстояния.
- Не хотите ли вы сказать, что когда-нибудь станет возможно влюбиться и
в российское начало двадцатого века? - Станислав Люцианович, видимо, в силу
большого количества крепкого портвейна, уже окончательно принял словесную
игру старика, - когда на фронтах удушливые газы применяются, я вот у
Канатчиковой дачи позавчера был, через решетку смотрел на офицеров, с фронта
привезенных. Разве такой ужас был когда-нибудь? А Распутин? А дороговизна?
- Да, дороговизна, - старик сумрачно осклабился, - соль в нынешнем году
уже полкопейки фунт... Ну, это еще не так дорого. Соли всюду грош цена -
просыпали, ну, и так далее. Нет, эти стихи вам не понравятся, вам их не
прочесть, - впрочем, могу и ошибаться, не помню. Я о другом. Не буду вас
уверять, что у этого... у вашего времени будет столько поклонников, как ни у
какой другой эпохи за всю российскую тысячу лет. Не буду.
- Но ведь кончается что-то... Значит, и начнется что-нибудь?
- Вот-вот-вот... Так вот, представьте вы, что начнется, что окажется -