"Станислав Виткевич. Сапожники" - читать интересную книгу автора

наипаршивейшего существования, которое, быть может, содержалось в
иллюзорно-фиктивных ценностях графской жизни в последней половине двадцатого
века. Он отдал бы не знаю что ради того, чтобы иметь возможность стать
страдающим графом и втемяшить себе в башку эдакую высшую утонченность
относительно всего нашего существования, мать его курва, я уж прямо и не
знаю... Ему недостаточно того, что он будет шить сапог в качестве доктора
права и прокурора чуть ли не наивысшего, прямо-таки Страшного суда, - ему
важно то, что этот ангелочек (указывает на княгиню) протрубит ему своими
внутренними органами.
Княгиня (обращаясь к фокстерьеру, которого успокаивает Фердущенко).
Терусь, фу! И вы тоже фу, Саэтан! Так же нельзя, не "льзя", как говорили
шутники-славянофилы, изобретатели лингвистических бессмыслиц. Это нехорошо,
неприлично, и все тут. У вас всегда было столько такта, а сегодня?
Саэтан. А я буду бестактным и безвкусным, буду! Довольно этого самого
вкуса. Всю грязь и вонь я вытряхну из своего нутра на Страшный суд. Пусть
все воняет, пусть насквозь провоняет весь этот мир, пусть он вывоняется до
конца, может быть, после этого он наконец-то заблагоухает; жить в таком
мире, каким он является сейчас, просто невозможно. Несчастные человечки не
ощущают, как смердит демократическое вранье, а вот вонь сортира они
чувствуют. Эх! Правда вот в чем: он отдал бы все на свете, чтобы хоть одну
секунду побыть настоящим графом. Но он не может, не дано ему, бедолаге
несчастному, эх!
Скурви. Пощадите! Я признаюсь. Сегодня утром при мне повесили
осужденного графа Кокосиньского - Януша, не Эдварда, убийцу уличной
проститутки Рыфки Щигелес, государственного растратчика из Польской
объединенной партии, канцелярия номер восемнадцать, Признаюсь: я завидовал
тому, что его вешают, его, настоящего аристократа, Конечно, если так, положа
руку на сердце, говорить, я бы не дал себя повесить и за девять "кусков", но
тогда я завидовал. Он, этот граф, что-то говорил и одновременно рыгал со
страха, как мопс, которого замучили глисты. "Смотрите, как в последний раз
испражняется настоящий граф!" Ох - хоть раз иметь возможность так сказать и
умереть!..
Княгиня (фокстерьеру). Терусь, фу! Я таю от нечеловеческого
наслаждения! (Поет - это ее первая песенка.) "Я из рода "фон" унд "цу", бью
прислугу по лицу, прыгаю, как антилопа гну, мужика в бараний рог согну!" Это
моя первая песенка сегодня с утра. Моя девичья фамилия - Торнадо
Байбель-Бург. Вы, Роберт, понятия не имеете, какое наслаждение носить такую
фамилию.
Скурви (теряя сознание и падая в обморок). Ах - ведь когда-то она была
девушкой. Почему-то мне никогда это не приходило в голову. Малюсенькой
девчоночкой, доченькой-паинькой. Эта безвкусная в высшем понимании песенка
пробрала меня до слез. На меня вот такие вещи действуют гораздо сильнее, чем
настоящие страдания. Чья-нибудь небольшая стыдливая оплошность трогает и
умиляет меня до безумия, а вот на выпущенные кишки я могу смотреть без
содрогания. Золотце мое единственное! Как безмерно я тебя люблю! Как
страшно, когда дьявольское желание входит в соприкосновение с нежностью и
сентиментальностью. Вот тогда самец готов. Гото-о-о-о-венький...
Падает с табуретки, прижимая к груди сапог. Сапожники, не выпуская из
рук желтых цветов, которые им раздали, поддерживают его. Они понимающе
подмигивают друг другу, ушатами поглощая совершенно нездоровую атмосферу.