"Станислав Виткевич. Сапожники" - читать интересную книгу автора

2-й подмастерье (нюхая цветок; прокурора Скурви пристроили на табуретке
в очень неудобной позе - головой вниз). Страдалец! Я поглощаю реальность
грязными помойными ведрами. Атмосфера нездоровая, как Campagna Romana.[5] Я
пью застывшие в воздухе помои через соломинку, как мазагран или лимонад.
Ужасные страдания! Мои внутренности так опалены, как будто мне сделали
клизму из концентрата соляной кислоты.
Княгиня (риторически). Это преувеличение.
2-й подмастерье. Нет. Подумайте только, отчего я такой, а не иной?!
Неправда, что о другом существе я не мог бы сказать "я". Я мог бы стать хотя
бы вот этим падлом (указывает на прокурора), а я всего лишь вшивая
суперрвань или что-то в этом роде - конечно, я выражаюсь приблизительно, -
находящаяся на горном перевале через дичайший нонсенс человеческого
существования: смешения отдельно взятой личности, индивидуальности, с
телами... знаете, я уже сам ничего не знаю... (Смущенно умолкает.)
Саэтан. Не нужно так смущаться, Ендрек! Неправда - биологический
материализм автора этой пьесы выражен иначе: он представляет собой синтез
откорректированного психологизма Корнеля и отредактированной монадологии
Лейбница. Миллиардами лет соединялись и дифференцировались клетки и элементы
только затем, чтобы такая мерзкая пакость, как я, могла бы сказать о себе -
"я". А эта метафизическая, княжеского происхождения проститутка - да что там
употреблять ласкательно-уменьшительные определения - эта сукина дочь, мать
ее...
Княгиня (с укоризной). Саэтан...
Саэтан (возбужденно). Ирина Всеволодовна, вам Хвистек запретил
присутствовать в польской литературе. И поэтому вы вынуждены слоняться по
пьесам, переходя из одной в другую, по бессмысленным пьесам, которые никогда
не будут поставлены, по пьесам, стоящим вне литературы. Он, этот Хвистек,
терпеть не может русских княгинь, бедняга. Ему бы хотелось каких-нибудь
белошвеек, консьержек, в общем, кого-нибудь в этом роде. А вот для меня это
уже слишком! Для меня, для нас - только дурно пахнущие шлюхи и еще более
вонючие дворовые матроны: наши бабки, кузины, тетки... эх!
2-й подмастерье. Это вы, мастер, уже занимаетесь классовым
самобичеванием. Ваше счастье, что вы матерей здесь не упомянули, а то бы я
вам по морде дал.
Скурви (с дикой, безумной улыбкой). Классовый класс! Ха-ха-ха!
Логистика классовой борьбы. Классовая борьба классов против самих себя. Я
тоже самого себя презираю. Все, хватит, из этих сетей надо выпутываться,
кем-то нужно становиться: или по эту сторону, или по ту. Из страха перед
ответственностью - моего страха - я готов упустить самый лакомый кусочек
предназначенной мне жизни. А ведь будь я графом, я бы мог лишь наблюдать за
всем этим со стороны.
Княгиня. Только в Польше так остро стоит проблема принадлежности к
графскому сословию. С этой минуты я запрещаю об этом говорить - шлюс, чудные
мои мальчики! (Целуется с подмастерьями.)
Скурви. Как можно так выражаться: "чудные мои мальчики" - бр-р-р.
(Содрогается от отвращения и цепенеет.) Это, знаете ли, верх безвкусицы и
моветона! Я содрогаюсь от отвращения и цепенею. (Делает это.) 2-й
подмастерье (вытирает руки о фартук). А вот мне уже за эти ваши туфельки
нужна не монета, ваша княжеская милость, - мне бы десяточек точно таких же
огненных поцелуев, какими обменивались господин Ксикос и госпожа Корпонэ в