"Марина Артуровна Вишневецкая. Брысь, крокодил! " - читать интересную книгу автора

друга глушить принялась, а земля только-только очнулась и пригрелась, удержу
мамаше не стало никакого. Ехай с ней на участок да ехай.
Альберт же Иванович любил весну издалека: чтоб за плечами - пресса и
прочая ожидаемая корреспонденция, чтоб под ногами - педали, а за
штакетником - сады насквозь в цвету, точно застывший фейерверк, точно
сфотографированный на долгую память праздник.
(То-то и оно, что на долгую память! Да кто же знал, кто такое помыслить
мог?!)
А еще лучше - чтобы вокруг - чуть оперившийся лесок, а в руках -
свирелька недостроенная. Птицы - не то что соседи: птицы не обижались на
пронзительность нот. Один только дятел - ну что тебе тетя Дуся из-за стенки:
тук-тук-тук - буквально из себя выходил. А А.И. ему скажет бывало:
- Дуся ты, дуся!- и расхохочется, и оттого еще бестревожней на сердце
станет.
(И это в последнюю-то мамашину весну! Да кто же знал? Кто, пусть в
страшном сне, такое привидеть мог?)
По выходным мамаша на него обижалась вдвойне:
- Я все же не ломовая лошадь. А и лошади отдых положен.
Но А.И. всякий раз, с постыдной бестрепетностью упершись в стол, тряс
на это пухлыми щеками:
- Сегодня - без меня, мамаша. Сегодня без меня! Вот и в тот четверг,
даже, пожалуй, в тот самый миг, когда Ирина Олеговна храбро нырнула длинным
каблучком в мягкую грязь их автостанции, а он еще знать не знал, что
особенная эта женщина есть на свете, но все-таки в стол уперся, лоб насупил:
- Я художник, мамаша. Художник! Меня вдохновения посещают!
- Вот беда: папка пил, а дитя в ответе.
- Если вы меня опять придурком обзывать станете!..
- А не обзову - поумнеешь, что ли?
- Вам картошка лучше сына,- упрекнул и устыдился тут же.
- Нехристь, турок! Я ее для кого сажаю?- И жалейку начатую со стола -
хвать.- Ну? Теперь чем отговариваться станешь?
Конечно, обидно ей: первый он у нее, болезненный, трудный. До трех с
половиной молчком молчал - извелась по бездорожью к докторам ездить. А потом
младшенькие пошли - от нового мужа,- злющие. Пихаются, щиплют - радостно им,
что он мягонький и тихий. Бывало, всякий свободный миг мамаша через пустырь
домой мчит: Мишку за чуб оттащит, Светку за косу (а случалось, и подружек
Светка назовет: одни щекочут, а другие штаны вниз тащат - бесстыжие),
обнимет его, прижмет: "Альбешечка моя, балбешечка",- и с собой уведет в
контору.
Конечно, теперь ей обидно стало - до крика, до духоты:
- Нет у меня сына! Одна под забором издыхать буду. Давите, топчите -
некому заступиться!- И кофту распахнула, и в потолок жалобно стала смотреть,
будто она в самом деле под забором уже, а над нею - "жигули" да "белазы".
- Мамаша...- и голос дрогнул вдруг.
И что всего-то постыдней - ведь и сам бы сказать не мог: так ли уж
потрясла его изображенная картина или же наперед знал: вмиг оттает мамаша -
стоит ему только слезу пустить.
Так и вышло.
- Дармоед!- Но это она уже просто сказала, чтобы последняя точка за ней
осталась, Чукчу ногой отпихнула и к двери пошла - в резиновые сапоги