"Марина Артуровна Вишневецкая. Вышел месяц из тумана " - читать интересную книгу автора

черешины в компоте, плавали и - молчок. Жутко было до дрожи. Но, как Белкин,
не кричалось. Почему-то, наоборот, хотелось бурьяна нарвать и под голову ей
положить, чтобы удобней. Чтобы так лежала всегда. И вдруг глаза ее
открывались, но чужие, большущие, джунглевые. И голос был тоже чужой,
хриплый: "Вам усим трэба, шоб я помэрла. Хиба нэ знаю? И тоби того ж трэба!
И тоби!" - "Нет", - бормотал Сережа, но тогда для чего же он хотел подложить
ей под голову бурьяна? "Честное слово, нет!" А она вдруг садилась и шептала
незряче: "Скоро вже! Скоро! От тоди побачишь, яка вона - воля. Як свыння у
колюже лежатымешь - нихто нэ выймэ! - и снова опрокидывалась. - Ой, билын не
можу!" - под самые веки зрачки закатывая. А он даже понарошку заплакать не
мог. Не хотел потому что. А хотел... Вот спроси у него сам ГИПНОТИЗЕР: "Я
внушаю говорить тебе только правду, ничего, кроме правды! Чего же хотелось
тебе сильнее: чтобы девочка умирала или чтоб бегала живой?" - "Чтобы...
Чтобы умирала". - "Все слышали? Значит, Паркин, ты опять проповедуешь войну!
Ты уличен! Встать, суд идет!"
Я не Паркин. Я - никто! Все зеркала разбить - и нет меня. Только кривые
можно оставить. Я в них не я. Я - Олег. Придурок майский, дурак китайский.
Мне тридцать лет! Ха-ха! Взрослый я - скушали? Губища навыворот, уши
торчком. И дергаюсь, как обезьяна. Не говорю. Мычу! Никто не понимает, одна
Олексиивна понимает - моя ма-ма! А сам всех понимаю. "Пойди принеси железо -
прямоугольное такое вот, за мусоркой". Вот скажи мне - я принесу. "Кошку
Викину поймай, мяу-мяу, лови, хватай!" - я поймаю. Поймаю, а не отдам. Сам
люблю. Сам буду ее руками своими дурацкими дергаными гладить - в тряпку ее
всю превращу и выть от радости и любви буду! Все смеются - я засмеюсь. Всем
хорошо - и мне хорошо. Гы-гы-гы! Малышня в салочки играет - не могу
утерпеть: догоню и - по спине! Ручищей. Он плачет вдруг, а почему - я не
знаю. Только мне его жалко-прежалко: "Ы-ы-ы-ы-ы!" - и домой бегу к
Олексиивне, к маме: "Ы-ы!" - "Так якого биса знов до малых лез", - все
понимает сразу. А я опять: "Ы-ы! Ы-ы!" А что "ы-ы" - забыл. Хорошо! Особенно
часиков ловить - они не осы, не пчелы, а тоже жужжат и щекотно в ладони
бьются. Я только вовнутрь боюсь - в погреб, в халабуду, - меня туда нельзя
толкать: гы-ы-ы! И мороженым заманивать - я его до воя люблю. Вика сидит в
халабуде: "Сюды! Сюды! Тоди дам!" - языком мокрую сладость лижет. А я
прыгаю, руками дурацкими взмахиваю: что делать? что мне, дрожащему, делать?
Губами причмокиваю - всегда так вкусненького прошу. Я же вам бутылки
собирал - вас же со двора не пускают, а меня - хоть до трамвайного круга.
Меня пьянчужка била - палкой, палкой. Кричала, что ее земля, ее бутылки. Вы
научили - я вам собирал. Хорошо, конечно, что я спросить не могу, на какие
такие деньги ваше мороженое! Вика его лижет, долизывает уже. Гы! Гы-ы! Гы-ы!
Пчелы, часики - все в халабуду полетели. Белое, мягкое по стаканчику течет.
А я вдруг хвать, чтоб перед лицом не жужжала, а это - оса. Гы-ы-ы-ы-ы-ы!
Как же он заорал тогда зверино! И стал вокруг колонки ужаленно бегать,
огромной белой ладонью над головой размахивая. Она у него в любую сторону
гнулась, будто флаг на ветру.
По голому животу тетеньки на стене ползет таракан - вверх. А теперь он
переполз на... точечку-титечку-тетечку - это и есть сеанс гипноза! Сил не
иметь пошевелиться, понять, что... почувствовать, что... Ничего! Просто
дрожать пчелами глаз: жуть, жить, жать, жить-жать-жуть. Их там набьется
целый зал - он же один облучается, ему же лучше. Жуть-жить-жать. Когда ему
три годика было и они с мамой пошли к тете Нелли, а там как раз недавно