"Лев Вершинин. Сага воды и огня" - читать интересную книгу автора

небольшим, нестабильным. Листки с формулами прочно осели в столе; Марта не
позволяла их выбросить, но Юрген знал, что все это уже в прошлом. Бывают
ли гениями преподаватели гимназии? Преподавал же он добросовестно, но
уныло, отчего и стал посмешищем для учеников. Правда, дети смеялись
беззлобно. Что делать, если учитель и впрямь похож на циркуль? А так, что
ж? Все наладилось. Калле подрастал. Ах, сын... В кого только пошел? Ни в
мать, ни в отца - это уж точно. Ладный, смелый, не давал себя в обиду; в
доме вечно шум, друзья, девушки. Никто не смеялся над Калле и отец
подумывал уже показать ему пожелтевшие тетрадки. Да, это была неплохая
жизнь, но Калле призвали, а вскоре Марта вынула из почтового ящика
коричневый конверт с рейхсадлером вместо марки.
С того дня причуды Циркуля усилились: физик мог подолгу искать
неснятые очки, иногда застывал, глядя в одну точку, среди урока. Отдадим
должное: сотрудники с пониманием отнеслись к горю семьи Бухенвальд в
постарались окружить герра Юргена вниманием и заботой. Чуткости в рейхе
пока хватало, ведь похоронки были еще редкими птичками. Но знать, что
Калле больше нет, было невыносимо. Юргена спасли формулы; они возникали
перед глазами везде: на улице, в гимназии, дома. А дом и держался-то на
хозяине. Марта с сентября тридцать девятого лежала пластом и молилась,
прося Господа покарать поляков и, если можно, вернуть сына.
Марта и формулы. Формулы и Марта. Больше ничего. Дивизии рейха резали
Европу, как нож масло; обрезки этого масла появились в лавках, но
Бухенвальд не сопоставил причины и следствия. С него было остаточно того,
что масла полезно жене. Жизнь ползла, как мутный сон: гимназия, аптека,
лавка, дом; масло, картофель, сыр, сердечное, компрессы, счет от
кардиолога. И формулы, чтобы не думать о сыне, чтобы найти силы жить во
имя жены.
Когда в дом постучался улыбчивый толстяк и попросил Марту
проследовать с ним для выяснения некоторых ("...поверьте, фрау, весьма
незначительных...") деталей, Юрген помог супруге подняться, одел,
застегнул боты, закутал в платок и проводил до самого отделения гестапо.
Час, и два, и три сидел он, ожидая, но Марта все не выходила. Дежурный не
располагал сведениями. Наконец, уже к семи, все тот же толстяк выглянул и
предложил герру Бухенвальду идти домой.
Что было дальше? Все - сон. Он, кажется, кричал, умолял, требовал.
Она арийка, ручаюсь! Вы слышите, арийка! При чем здесь прапрадед, господа?
Мы честные немцы, мы преданы фюреру, наш сын отдал жизнь во славу нации в
польской кампании! Где моя жена? У нее больное сердце, вы не имеете права!
Уберите руки, мерзавцы! С ним пытались говорить - он не слушал. Видимо, в
те минуты, не сознавая ничего, Юрген позволил себе дурно отозваться о
фюрере. Во всяком случае, его повели в отделение и долго били. Били и
смеялись.
Но смешнее всего было лагерному писарю.
Упитанный, рослый, из уголовной элиты, он прямо-таки катался по полу.
Нет, это же надо: Бухенвальд в Бухенвальде! Скажите-ка теперь, что на
свете нет предопределений!
Писарю вторила охрана.
Живой талисман!
Ясное дело: промысел божий!!!
Его надо беречь, ребята!!!