"Дмитрий Вересов. Черный ворон (Ворон 1) [B]" - читать интересную книгу автора

унизительным названием "Мы тоже советские люди", которой отдавал все
свободное время отец...
Отец. Он будто и сейчас смотрит на сына в круглые стеклышки пенсне,
размышляя, может быть, о странной, нелепой судьбе своей семьи. Ведь не
семья покинула Советскую Родину (отец всегда произносил это словосочетание
подчеркнуто, как бы с большой буквы, и эта манера дико раздражала
Алексея), а Родина покинула их, как неверная жена, отдав вместе с КВЖД
китайцам и даже не испросив на то их согласия. Впрочем, горячо любимой
Родине отец прощал абсолютно все; простил и разлуку, страстно уповая на
новую встречу. И встреча, будь она неладна, состоялась...
После войны, запомнившейся большинству русских харбинцев главным
образом многодневным сидением по подвалам - скрывались от всех подряд: от
японцев, от марионеток из Маньчжоу-го, от Советской Армии, сошедшей с
небес в сорок пятом, - в городе открылось военное представительство СССР,
и отец в первых рядах рванулся туда с заявлением на репатриацию. Он гордо
предъявил улыбчивому круглолицему майору потрепанный партийный билет,
паспорт гражданина Советского Союза, диплом инженера-железнодорожника и
подшивку своей газетенки. Майор расточал улыбки, угощал отца "Казбеком" и
чаем с лимоном, а сам все что-то записывал, записывал... На несколько
месяцев наступило затишье, а потом стали заходить знакомые с
обескураживающими новостями: тем-то отказано, тем - тоже. После каждого
такого известия отец расстраивался ужасно, осушал полстакана водки на
калгане и, теребя шнурок пенсне, спрашивал:
- Как же так? Как же так? Ну, Ивановых не пускают, это я еще понимаю
- Иванов сюда с беляками ушел. Но Титаренко-то, Титаренко? Ах, Алеша,
неужели и нам откажут? Мама этого не пережила бы...
Алексею всякий раз хотелось сказать: "Она уже не пережила", - но
всякий раз он сдерживал себя. Усмиренный опытом жизни в Трехреченской,
откуда он бежал по весне и возвратился в Харбин грязный, ободранный и
голодный, - и последующим опытом военных зим, - Алексей понимал, что кроме
отца никого у него не осталось, и если тот поедет все-таки в Союз, то и
ему самому другой дороги нет. Диаспора с ее мелкими политическими дрязгами
и совершенно, как казалось тогда, потребительскими интересами была ему
чужда и неинтересна. Душа рвалась к другой жизни, пусть трудной и бедной,
но такой, где не утрачены еще порыв и вера в нечто прекрасное, что
непременно наступит завтра...
...Алексей невесело улыбнулся и закурил новую папиросу.
...Прекрасное завтра наступило года через три. Отец, не получивший от
советских властей никакого определенного ответа, успокоился и стал жить
обыденными заботами, деля свое время между мастерской и общественной
деятельностью - газетой, работой в клубе, первомайскими демонстрациями с
красными знаменами и портретами великого Сталина. В массе русаков эти
мероприятия успехом не пользовались, зато отцовы газогенераторы шли на
ура. В те годы, когда обыватель - что русский, что китайский - начал
забывать даже запах бензина, на харбинских улицах бойко бегали и нещадно
дымили таксомоторы, оборудованные "котлом Захаржевского", спокойно
потреблявшим и уголь, и дрова. Алексей поступил в местную консерваторию -
небольшое, но весьма профессиональное заведение, возглавляемое маэстро
Дроменом, аккомпанировавшим некогда самому Шаляпину. В консерватории было
всего два отделения - вокала и фортепиано, а слушателей всех курсов