"Евгений Велтистов. Глоток Солнца" - читать интересную книгу автора

человечка, которого, словно спящую рыбу, вылавливали сетью из зоны
невесомости, - мне казалось, что это всего-навсего знакомый фильм.
Только голос Гриши Сингаевского, его спокойные последние слова,
заставили сжаться мое сердце.
Море исчезло, берега соединились...
Меня удивило спокойствие ученых Совета. Будто ничего не случилось, не
исчез на наших глазах человек. Молчание затягивалось. Видно, Акселю оно не
нравилось: он медленно осматривал зал, выискивая первого, кто захочет
выступить. Судя по задумчивым лицам, сейчас кто-нибудь должен был сказать:
"Чепуха! Этого не было!"
- А где сейчас облако?
Я узнал по резкому тону Лапина. Он стоял, широко расставив ноги,
огромный, плотный, в своей меховой кухлянке, и казался каким-то
взъерошенным. Настоящий властитель Антарктиды с красным, иссеченным ветром
лицом. Он грозно смотрел на Акселя, словно тот был виновником.
- Не зарегистрировано, - кратко ответил Аксель.
Лапин грузно сел, молча достал свою знаменитую трубку.
Физики сделали первый шаг. Молодой сухопарый человек в мятой куртке
быстро и четко написал на доске формулы гравитации. Чикагский физик
говорил отрывисто, почти раздраженно, стоя к нам спиной, как будто досадуя
на то, что вынужден повторять общеизвестные истины об огромных сгустках
архиплотного вещества и их гравитационных свойствах. Худая сильная рука
бросила на доску уравнения полей облака. Мел крошился, ломался, физик брал
новые куски, огрызки летели под наш стол, и это был самый настоящий
оптический обман: мы были здесь, в Европе, а крошки - там, в Чикаго. И
там, на той доске, уже были готовы новые расчеты, опровергавшие прежние.
- Нам неизвестны силы, которые могут изготовить подобный сюрприз, -
сказал физик.
Гнетущее неизвестное вновь повисло в воздухе, и как-то малоутешительно
прозвучал вывод "мятой куртки": накопление фактов и точных данных об
облаке может, судя по всему, привести к открытию новых физических законов.
Мне это выступление не понравилось. Мы, студенты, были определеннее в
своих суждениях, чем этот восходящий гений. А тут еще Бродский, отвечая
физику, стал защищать давно открытые законы физики и незыблемость теории.
Я слушал его вполуха и, честно говоря, даже подумал, что он рад
исчезновению облака: теперь он мог теоретизировать сколько угодно о
Вселенной, о разнообразии небесных тел и общих, давно известных законах.
Все же чикагский физик первый бросил камень сомнения. Постепенно
разразилась лавина. Вставали один за другим маститый седой Сомерсет -
могучий математик, открывавший истины за своим рабочим столом; изящный
француз Вогез, покоривший плазму; бронзоволицый астрофизик в сверкавшей
чалме Нуд-Чах; маленький синеглазый, как ребенок, Чернышев, открывший
антигалактики; вышагивал по комнате растрепанный Каневский, пересыпая свою
речь остротами, столь неожиданными, что не выдержал и поддакнул даже
Бригов. А когда к доске подошла Мария Тауш, все смолкли: после долгих лет,
проведенных астрономом на Луне, красивое, в овале длинных волос ее лицо
казалось белее бумаги.
Это были деловые, предельно сжатые, почти без формул доклады. На моих
глазах рушились рамки теорий, которые еще час назад казались монолитными,
как пирамиды. Я видел по глазам, по выражению лиц, по репликам и быстрым