"Ирина Николаевна Васюченко. Иcкусство однобокого плача" - читать интересную книгу автора

Забыл свой сан, Коран забыл...
Но тут из груди Тони исторгается гневный вопль:
- Это еще что такое?! Следы зубов! Собака! Погрызла! Сапог! Они же
новые! На той неделе сапоги куплены!
Испортила песню, умница! Происходит легкий переполох, все рассматривают
пострадавший предмет, приходят к заключению, что нанесенный щенком ущерб
едва заметен, и гости направляются к выходу. Тоня насилу удостаивает меня
ледяного кивка. Нет худа без добра: теперь я точно не пойду на их свадьбу.
Дня через два, разбудив меня в половине седьмого - очередной бюллетень
кончился, - мама с выражением юмористического ужаса шепчет:
- Посмотри в окно! Вон, торчит под фонарем! По-моему, это то чучело,
которое было здесь с Катышевым!
Вглядываюсь. Так и есть, Сева! Припомнив его многозначительные липкие
взгляды, понимаю, что несчастный решил взять меня в оборот. А на улице
стужа.
- Мама, выйди, пожалуйста, позови этого идиота, пусть хоть стакан
горячего чаю выпьет.
- Смотри! Потом не отвяжешься.
- Как-нибудь отвяжусь. Там же холодина градусов под двадцать, черт бы
его побрал!
- Вообще-то ты права. В такую погоду отец приказывал слугам даже
филера, дежурившего под окном, зазывать на кухню и поить чаем. "Какой, -
говорил, - ни на есть, а человек". Приятно видеть в тебе его достойную
внучку!
Судя по живущим в доме воспоминаниям о деде, малорослый (гены вечно
сказываются, где не надо!), но мощный духом доктор Трофимов меня бы
удовлетворительной внучкой не признал: филера-то угощали не за тем столом,
где завтракал хозяин! И, сколь бы предосудителен ни был род его занятий,
озябший топтун не имел претензий войти в семейство. В противном случае
легендарный дед предоставил бы ему коченеть за воротами, сколько влезет. Я
же, не располагая лишним столом, дала слабину, и пришлось расплачиваться.
Сначала совместным нудным завтраком. Потом Сева вслед за мной влез в
электричку, а там и проводил до ворот института, всю дорогу бормоча
невразумительную жалобную чушь и пожирая мою особу жадными взорами, а потом
галопом унесся в предрассветную муть, чтобы не опоздать к себе на завод,
хотя - эти слова он пречувствительно проблеял, - он "там договорился, сказал
им, что жизнь решается!"
Назавтра все повторилось. Потом еще. И еще. Поскольку всякий раз я
просила больше не приезжать, твердила, что мне жаль, но я по уши занята и
абсолютно не расположена ни к роману, ни к браку, робкий вздыхатель в дверь
не звонил, а занимал пост под окном. Мороз между тем не спадал, и мама уже
сама, без моих просьб звала Севу погреться.
Лишившись получасового дорожного сна, я валилась с ног еще больше
обычного. По временам фигура назойливого спутника, имевшего манеру
усаживаться на скамейку напротив, расплывалась перед глазами, а смысл его
речей переставал доходить до сознания. И все же я терпела. Как бы Сева ни
был скучен, обойтись с ним грубо не хватало решимости. Обезоруживала мысль,
что в этой темной, издерганной душе, в этой оболочке безликого хлюпика может
обитать нечто вроде любви или хотя бы влюбленности, заведомо безнадежной.
Как это, должно быть, тяжело! Мне всю жизнь казалось, что когда один любит,