"Ирина Николаевна Васюченко. Иcкусство однобокого плача" - читать интересную книгу автора

- Нет! Пожалуйста! Не надо сейчас петь, поздно. Отец...
- Прости! Не буду! Шурка ты, Шурка... Я стихи тебе лучше почитаю, тихо,
отца мы не потревожим! Блока, ты ведь его любишь, я не ошибаюсь? Она
проходит между пьяными, всегда без спутников, одна...
Дыша духами и туманами, я в ужасе костенею на своей табуретке. Как его
остановить? Ногой под столом лягнуть? Но ведь с него станется в простоте
душевной завопить: "Ты чего пихаешься?!" Не трудно понять, как ревнивица это
истолкует! А тут еще братец без речей - как его? - Сева уставился мутным
взором загипнотизированного таракана. Все трое пялятся на меня, не
отрываясь: попробуй тут предпринять что-нибудь!
- Ну, все! - голос Тони вибрирует от возмущения и непролитых слез, на
щеках алые неровные пятна. - Вы как хотите, а мне пора! - она устремляется в
прихожую, рвет пальто с вешалки, продолжая с подвывом декламировать: - Мне
есть куда пойти! Я не домой, нет, я к Любе поеду, там подружки мои дорогие
собрались, они звали меня, они меня ждут, и я приду! У нас праздник сегодня,
мы с моими девчатами и попоем, и попляшем, и посмеемся!
Ошалевший Катышев тупо мигает маленькими воспаленными гляделками. Я
встряхиваю его за плечи, шепчу:
- Не отпускай ее одну! Успокой! Скорее!
Все вываливаются вслед за Тоней в прихожую, Катышев телом заслоняет
дверь, что-то бормочет. Сева вторит ему. На заднем плане мы с забытым всеми
конопатым мальчишкой растерянно наблюдаем эту душещипательную сцену. Тоня,
уже успевшая натянуть сапоги, наконец, позволяет братцу и жениху снять с ее
плеч и кое-как пристроить обратно на крюк пальто с оборванной вешалкой.
- Пойдемте лучше в мою комнату, - лепечу я, - на кухне тесно, душно...
В комнате диванчик. Я забиваюсь в угол, пытаясь занять как можно меньше
места. Недотепа Катышев, так и не взяв в толк, что, собственно, произошло,
плюхается тоже. Пьян, как зюзя, того и гляди "Абдул-Гамида" затянет - это у
них со Скачковым симптом предельного насыщения. Тоня.., ого, Тоня выступила
на тропу войны! Пригвоздив меня взглядом, в котором добродетельное презрение
порядочной женщины соединяется с неистовством вакханки, она лихо усаживается
Публию Катышеву на колени:
- А что, Толь? Я жена тебе, мне ведь и так можно, да? Нам с тобой
стыдиться нечего! Обними меня, милый, я позволяю, обними покрепче!
В подтверждение своего торжества она задирает ноги так, что сапоги -
антрацитно-черные сверкающие "сапоги чулком" - оказываются на уровне моего
носа. А тут еще - ну, так я и знала:
Абдул Гамид был парень бравый,
Ему Аллах здоровье дал!
Он мусульманские державы
В свои гаремы превращал!
Балладу о похождениях сластолюбивого турецкого султана, его
кровожадного военачальника Осман-паши и прекрасной туниски Зульфары я слышу
в тысячный, но сегодня, видимо, последний раз. Если, конечно, после смерти в
ад не попаду: там-то уж непременно запустят... Невозможно поверить, что
когда-то, поначалу, песнопение это мне казалось забавным. А оно, надобно
заметить, не только малость похабное (воображаю, что скажет папа), но и
предлинное. Неужели придется все его прослушать, наблюдая сей образчик
модной дамской обуви у самых глаз?
Забыл Абдул и честь, и совесть,