"Ирина Николаевна Васюченко. Иcкусство однобокого плача" - читать интересную книгу автора

и картинная выпуклость сонных очей фламандской мадонны. Вчуже жаль: увяла,
не понятая никем из нервических самолюбивых петушков, которым ее щедрые
милости доставались слишком легко, чтобы их ценить. Ни за кем не гоняясь, не
навязываясь, она никого не отвергала, но и не удерживала. Скачков в свое
время бросил ее ради меня: от нее все безнаказанно уходили к другим.
Катышев, тот попользовался еще раньше. И никому не пришло на ум, что он
теряет хорошую жену, истинную хранительницу очага. Я и сама угадала это
натулино призвание много позже, когда очередной хахаль, смертельно больной и
смертельно же стервозный, долго умирал у нее на руках, а она, отродясь
ничего этого выспреннего - особой там какой-то любви, дружбы - не
признававшая, ходила за ним, как за младенцем, которому уж не вырасти.
Спокойная, памятливая сестринская забота. Ни слова жалобы, ни единого
истерического срыва, хвастливой ужимки. Тот же ясный лоб. Те же уютные,
мягкие жесты. Та же ирония. Только глаза от усталости подернулись туманной
пеленой. "В сущности, мне бы хотелось свой дом, а не эту коммуналку с тетей.
Ребенка, мужа. Как ни странно, у меня бы получилось. Вот тебя, Гирник, все
на какие-то волчьи тропы тянет, а по-моему, дом - это и есть рай. Уют люблю.
Да что ж, ничего не поделаешь".
Что до Катышева, он и впрямь был нелепо обидчив. Стоило зазеваться,
недодать внимания, как он покидал приятельский круг "по-английски",
разочарованный, во всем и вся желчно изверившийся. Помню сокрушенное
восклицание сестры:
- Ну вот! Опять Катышев ушел необлизанным!
Однако жизнерадостность в ту пору легко брала в нем верх, и тогда он
становился отличным товарищем, вполне заслуживающим, чтобы к его причудам
относились бережно. Товарищем, не более того. Но предполагалась дружба. Это
предположение дружбы сильного, видавшего виды мужчины и двух поэтичных юных
сестер доставляло всем троим немало удовольствия, а пить-есть не просило.
Положим, вру. Это для нас не просило, ему-то хотелось большего. Особенно от
Веры. Мы же притворялись, будто ничего об этом не знаем. Увы: звонкий
мальчишеский смех, чуть утрированная беззаботность, мощная скульптурная
голова римлянина (отсюда прозвище - "Публий Катышев"), гордо венчающая тоже
атлетическую, хотя не по такой голове низкорослую фигуру, умная седина на
висках могли бы, но не делали Анатолия неотразимым. Была в нем какая-то
тяжкая и - чудилось - грубая душевная перекрученность, что-то безотчетно
настораживающее, отчего Вера, не вовсе равнодушная к немому романтическому
обожанию Публия, порой жалобно хмурила бровки, бормоча:
- Всем хорош, а... не могу. Нет, не могу!
Изначально он был для нас только приятелем Скачкова. Виктор не берег
друзей: к тем, кто условно считался таковыми, он относился с живой, но
поверхностной приязнью поездного попутчика. Пока в одном купе - не разлей
вода, а поди потом вспомни, на какой остановке сошел. Но нам с Верой Катышев
понравился, и мы помешали ему незаметно раствориться в пространстве, как
обыкновенно происходило со скачковскими соратниками по службе военной и
штатской, по учебе, походам, командировкам. Мы до того сроднились, что Вера
даже заключила с Толей фиктивный брак: предполагалось, что это каким-то
образом поможет ему решить жилищную проблему. Как впоследствии выяснилось,
дело было дохлое, но та выходка осталась в памяти милой проказой. Знойный,
июньской зеленью шелестящий день, окраинный ЗАГС, мы со Скачковым, в
качестве свидетелей ставящие на официальной бумаженции свои подписи - в