"Ирина Николаевна Васюченко. Иcкусство однобокого плача" - читать интересную книгу автора

просочиться в канализацию!
Про канализацию - это из Стругацких. В пантеоне толиных кумиров, кроме
братьев-фантастов, царят, грозно возвышаясь над всей мировой литературой,
Хемингуэй, Ремарк, Ильф и Петров, Багрицкий. И Есенин, трижды Есенин! Когда
Катышев, в часы досуга не чуждый литературных занятий, взялся переводить из
немецкой поэзии, даже в Гейне вдруг закудрявилось нечто родимое, сережино.
Невзирая на этот курьез, переводы были талантливы: повернись судьба иначе,
мой гость стал бы поэтом.
Но Катышев был прорабом. Когда нас знакомили, одна язвительная девица,
так называемая Натуля, мягко усмехаясь, проворковала мне на ухо:
- Есть запреты, Гирник! Насчет прораба молчи, Толика этот факт его
биографии угнетает. О росте и дородстве ни слова: ему кажется, что
необходимо быть и куда похудее, и метра на три повыше. Если у вас до этого
дойдет (у нее самой "до этого" доходило со всеми), делай что хочешь, только
не моги шаловливо ворошить его прическу - Толик полагает, что так и
образуется плешь. Но главное, упаси тебя Бог упоминать о возрасте! Это его
трагедия: Скачков моложе на пять лет, ты на десять, я на двенадцать, такая
арифметика его просто убивает! Серьезно!
Насчет последнего позволительно усомниться: если предположить в Натуле
наличие хотя бы одного принципа, то был принцип недопущения серьезности.
Подлунный мир смешил ее обилием дураков и безумцев. Ко мне она благоволила,
но из общего порядка вещей не исключала. Ее забавлял любой идеализм вообще и
все мало-мальски похожее на целомудрие в частности. Меня она ласково
презирала, а я не находила возможности, да и нужды помешать ей в этом. Иной
раз даже шла на мелкие провокации: умышленно не скрыла, например, что на
последнем курсе одно из влиятельных лиц факультета предлагало мне волшебный
вариант распределения, надо было всего лишь обсудить детали в приватной
обстановке. Я предвкушала эффектную реакцию. И не просчиталась:
- И ты... О, Гирник, нет... ха-ха-ха! Не могу! Ты отказалась, да?
Предпочла просиживать жопу в вонючем ЦНИИТЭИ?! Ха-ха-ха!
Не грубый гогот шлюхи, нет - тихий, блаженный, без тени вульгарности
смех, как бы то ни было, умного и веселого существа. От смеха Натуля
слабела, падала на стул или диван, ее юные пышные телеса жизнеутверждающе
волновались. К "предрассудкам" вроде моих она относилась, как просвещенный
путешественник к воздержанности дикаря, не смеющего утолить естественную
потребность из страха перед табу. Но скорбеть о людском неразумии значило бы
впасть в него же. Натуля смеялась: такова была ее реакция на подавляющее
большинство явлений действительности.
Окружающие в свою очередь видели в этой оригинальной толстушке нечто
вроде клоунессы, но о том, что перед ними не просто общеизвестный тип
честной давалки, догадывались, кажется, все. "Героиня Золя! - посмеивался
Катышев. - Ги де Мопассана!" Уподобление изобличало ограниченность
прорабской эрудиции - на самом деле больше всего Натуля смахивала на игривых
сладострастниц Боккаччо: "А дама эта была большая шутница"... "Я и в постели
шучу", - говаривала она, за что схлопотала однажды затрещину от не в меру
импульсивного любовника, задетого в своей чувствительности.
Вряд ли уязвить Натулю было в его силах. Он имел дело с невозмутимым
самородным философом. Эпикурейцем, киником? Так, всего понемножку. И все в
ней было из каких-то разных, но далеких, нездешних времен: изобильная, не
по-русски воздушная телесность, томная, ленивая плавность, блеклая голубизна