"Ирина Николаевна Васюченко. Иcкусство однобокого плача" - читать интересную книгу автора

была построже, чем у сестрицы, но по части обаяния мой опус явно уступал.
Жанр обвинительного акта не принадлежит к разряду поэтических: мол, гляди,
какая свинья твой подзащитный... Объясняться подобным манером может придти в
голову только филологам, филолог - это, конечно, диагноз.., впрочем, и
поныне не думаю, что способ этот по части задушевности и информативности
сильно уступает традиционному: "А я ему грю... А он мне... А я..."
Ознакомившись со "Сказаньем", сестрица покрутила головой, выразив тем
сомнение в моей справедливости, вслух же с похвалой отозвалась о форме этой
угрюмой писанины. Вскоре я объявила домашним, что со Скачковым развожусь.
Мирно, без взаимных претензий. Все окончательно, обсуждать нечего. И
наступило многонедельное молчание - неестественное, истяжное "молчание о"...
Будто в доме лежал покойник, которого почему-то невозможно в подобающие
сроки предать земле. Так что теперь веркин демарш меня почти обрадовал.
- Знаешь, мама надеется, что вы помиритесь. Говорит, он, дескать,
чудесный парень, обожает тебя, а в тебе разбушевались отцовские фамильные
демоны, но по существу ты ведь добрая и отвечаешь за себя. Это она так
думает. А папа ей сказал, что "с Виктуаром покончено", но ты страдаешь, ты в
опасности. Так кто прав?
- "Она страдала. Вихорь шумный, свистя, покров ее клубил"... Он-то
откуда может знать? Утром, уходя на работу, я говорю ему "До вечера!",
вернувшись, здороваюсь, перед сном желаю спокойной ночи. И могу тебя
уверить, что, исполняя этот ритуал, ни разу не зарыдала глухим басом. Тем не
менее прав - он.
- Ужас... Не может быть... Совсем никакой надежды? И маму жалко. Она
Скачкова любит.
- Если будете опять мыть мне кости, объясни ей, что драматизировать не
стоит. Он влюбился в другую. А мне захотел напомнить, что у мужчины есть
особые права. Начал надираться до рвоты, хамить и строить куры моим
приятельницам. Аське голову морочил, Римме, Валентине... В общем, лодка
перевернулась, и у нас у обоих появилась возможность освежиться.
Умственно выдающиеся шерифы в американских боевиках острят в подобном
стиле. Но мне так проще: меньше вероятность, что разревусь.
Приостановившись посреди пустынной улицы и поймав меня за рукав, сестра
пытается в темноте рассмотреть, смеюсь я или говорю серьезно.
- Версия для мамы?
- Версия. А если хочешь, и правда. Для меня все сложнее, но это ж мой
род помешательства - усложнять. Думаешь, я кочевряжусь, не хочу говорить? Да
я бы охотно... Могу рассказать, какой Скачков низкий негодяй, а я невинная
овечка. Или, как маме кажется: я - монстр гордыни и деспотизма, а он -
чувствительная душа, угодившая в жернова. Берусь состряпать из этого
трагедию, слезливую драму или фарс, и нигде не погрешить против фактов.
Только что мы вчетвером ломали голову, как щенка назвать. А тут надо найти
имя раздору двух не самых бесхитростных людей. Он утверждает, что я никогда
его не любила...
- Идиот!
- Не уверена. Может, это и правда была не любовь. Какая-то другая
жажда, которую, наверно, утолить нельзя, даже хотеть этого не надо бы. Но
если так, мне и любви не нужно, и вообще ничего... Мы с тобой когда-то
постановили, что не подобает выворачивать душу наизнанку. А это невозможно,
только и всего. Технически недостижимо. Всем, кому кажется, будто они