"Ирина Николаевна Васюченко. Голубая акула " - читать интересную книгу автора

за партой, а воображение блуждало неведомо где. То мерещился мне пронизанный
зеленоватым светом куб аквариума, то беззвучно открывающийся рот Миллера, а
то пузатые пирайи наплывали откуда=то, разрастаясь до неприличных размеров.
Созонтьева, по счастью, никто не "разбудил", и только звонок вывел нас
с ним из нашего, увы, столь различного забытья. Все засобирались домой. Меня
было потянуло еще разок поглядеть на аквариум, но Сидоров загадочно бросил:
- Идем. Живо! Сегодня ты узнаешь большую тайну.
Мы вышли из ворот и торопливым шагом двинулись к Арбату. Гимназия
располагалась в Староконюшенном, до Арбата было рукой подать. Впрочем, я еще
не знал, куда мы направляемся. Сидоров шел рядом в молчании, и я знал:
сейчас к нему лучше не приставать. Если тайна действительно существует, он
может, разозлясь на мою настойчивость, оставить ее при себе. И уж это
навсегда: такими вещами он не шутил.
Если же, что вероятнее, речь шла именно о шутке, об очередной
мистификации, а по этой части мой друг был неистощим и коварен, тогда тем
более важно не болтать, не отвлекаться попусту, а быть начеку. Авось в
нужный момент удастся не сплоховать, выйти из положения с честью... Ох, не
любил я этих сидоровских розыгрышей! Понимал, что ничего уж такого
унизительного или жестокого в них нет, Алеша благороден, он просто
забавляется и верит, что я тоже готов от души посмеяться над самим собой.
Я и смеялся. Хотя бы на это у меня мужества хватало. Если мой смех и
звучал подчас не совсем натурально, Алеша этого не замечал. В минуты веселья
он так самозабвенно покатывался от хохота, что проницательность ему
изменяла.
Одного я не сумел проверить - хохотал бы он так же заразительно, если
бы разыграли его самого? Мне отчаянно хотелось придумать какую=нибудь
блестящую мистификацию, что заставила бы его попасться на крючок. Но когда я
силился изобрести что=нибудь в этом роде, в голову лезли такие бездарные
пошлости, от которых мои подлые уши предательски багровели, а душа
наполнялась презрением к себе, к своему бессильно амбициозному нраву,
плоскому уму и нищей фантазии. Располагая таким арсеналом, тягаться с
Сидоровым, чья голова могла с легкостью порождать по экспромту ежеминутно,
было бы отменной глупостью. Я понимал это и сдерживал себя. Кажется, я
упоминал уже, что Алтуфьев на свой манер был мальчиком весьма
рассудительным.
Мы вышли на Арбат и по алешиному знаку остановились возле афишной
тумбы.
- Подождем! - сказал он отрывисто и стал озираться по сторонам, будто
кого=то высматривая в толпе. Потом, успокоившись, повернулся ко мне и как ни
в чем не бывало заметил:
- Но что ты скажешь о Рыбе? Это уму непостижимо, чтобы человек мог быть
таким отталкивающим! Не понимаю, как он бреется.
- Бреется? - переспросил я вяло. Шутка, похоже, затягивалась. Осенний
ветер начинал пробирать меня до костей. И вообще сегодня я был положительно
не в своей тарелке.
- Ну да, бреется! Ведь надо же в зеркало смотреться. - Алешу
передернуло. - Я бы застрелился.
Я молчал, и после недолгой паузы, задумчиво глядя на прохожих, Сидоров
прибавил:
- Впрочем, в его уродстве есть хотя бы индивидуальность. Быть таким,