"Иван Василенко. Подлинное скверно" - читать интересную книгу автора

у меня подгибаются ноги.
Утром, когда брат Витя собрался в училище, я попросил его узнать у
ребят нашего класса, куда делся Илька. Вернувшись, Витя сказал, что ребята
ничего толком не знают: одни говорили, что Илька застрелил самого офицера и
был за это повешен, другие - что он подался на весельной лодке в Румынию, а
третьи - будто видели его на паровозе, где он бросал лопатой в топку уголь.
Все это было похоже на Ильку, и я не знал, чему же верить.
Поправлялся я туго и в училище не ходил. Мне бы надо было заниматься
дома, чтобы не отстать, но отец говорил, что главное - это иметь хороший
почерк. "Нам министрами не быть, - внушал он мне. - Геометрия да
астрономия - это все хорошо, но в канцелярии у тебя не спросят, сколько
верст до луны, в канцелярию по почерку принимают. Напишешь прошение
каллиграфически - примут, нацарапаешь - не примут, а если по протекции и
примут, то потом все равно выгонят. Это только министр может позволить себе
подписываться, как курица лапой. Ему что! За него другие пишут". Отец
прослужил в разных канцеляриях без малого тридцать лет, как он говорил,
отполировал штанами не меньше дюжины стульев и не представлял себе теперь,
кем еще могут быть его сыновья, если не канцеляристами. И вот, вместо того
чтобы решать задачи по арифметике и алгебре или заучивать по учебнику
ботаники, какие растения принадлежат к семейству амариллисовых, я под
диктовку отца исписывал целые стопы бумаги всевозможными "отношениями".
Я писал, а отец смотрел через мое плечо, хорошо ли у меня получалось.
Если ему какая-нибудь буква моя не нравилась, он брал перо из моей руки и
показывал, как надо писать эту букву, чтобы она выглядела позаковыристей.
При этом он, точь-в-точь как гоголевский Акакий Акакиевич, "и подсмеивался,
и подмигивал, и помогал губами", а я смотрел и давал себе клятвенное
обещание, что скорей пойду грузчиком в порт и буду таскать на спине
пятипудовые мешки с пшеницей (это я-то, заморыш!), чем вековать в
канцелярии.
Однажды отец решил, как сказали бы в наши дни, сочетать теорию с
практикой в обучении меня канцелярскому делу. К этому времени наша
чайная-читальня окончательно прогорела и отец служил регистратором в
городской управе. Он взял меня с собой в канцелярию и занялся регистрацией
писем, а я их вкладывал в конверты и на конвертах писал адреса. Одно письмо
адресовалось причту Митрофаниевской церкви. Хотя я и знал, что причт - это
не один человек, а все служители церкви вкупе, но машинально написал:
"Господину причту Митрофаниевской церкви". Через два дня отца вызвал в свой
кабинет секретарь управы и, тыча в какую-то бумажку пальцем грозно спросил:
"Это что такое, а? Я вас спрашиваю, что это такое?!" Трясущейся рукой отец
взял бумажку и с ужасом прочитал: "Имею честь сообщить, что если городская
управа и впредь будет писать: "Господину причту", то я ей буду отвечать:
"Госпоже городской управе". Священник Митрофаниевской церкви Григорий
Курилкин".
На том и кончилось в моем обучении канцелярской премудрости сочетание
теории с практикой.
Вскоре я опять пошел в училище. Так как я сильно отстал, меня оставили
на второй год. Я проучился еще несколько лет, в течение которых, как мне
казалось, на земле не произошло ничего особенного. Учась, я не обнаруживал
ничего особенного и в своих способностях. Так и дотянул до выпускных
экзаменов. Но на экзаменах поразил всех учеников и учителей. Дело в том, что