"Борис Львович Васильев. Прах невостребованный " - читать интересную книгу автора

ожидал, когда он заговорит, а он уплыл куда-то из своего бетонного каземата,
но не от водки. На других волнах уплыл.
- Отвоевался я в сорок четвертом, - вдруг сказал он. - Последнее
ранение - тяжелое - долечивали в Ашхабаде. Женился на медсестре, там и
служить оставили: я ведь кадровый офицер, подполковник. Жена, семья, дети. А
у меня - никого: я - ленинградец, все родные в блокаду сгинули. А тут -
семья, дом, служба. В начале сорок восьмого еще одна девочка родилась, а
меня вскоре в командировку отправили... Не стоит рассказывать, ты и так все
вычислил.
- Землетрясение?
- А я - в командировке. Как узнал - а слухи-то шли, волнами шли! - к
начальству. А мне в ответ: это провокация, не паникуй, все в порядке. Жертв
и разрушений нет. Не верил, ни одному слову их не верил! Поехал самовольно,
с пересадками: прямых рейсов не было, все - глухо. Но я прорвался, я почти
дошел уже, когда заслоны перехватили. В кутузку меня, а я опять сбежал. И
опять пошел. И опять сцапали. Я какого-то майора из МВД на коленях умолял:
пусти в город, позволь самому детей своих отрыть. А он: провокатор, мол! Ну,
не сдержался я, бить его кинулся. А избили меня, да так... Потом суд: десять
лет лагерей. Наливай, чего уставился? Ну, потом Сталин помер, амнистии
начались. Дело мое пересмотрели, зачли, что отсидел, за дезертирство и
сопротивление властям. И остался я на всю жизнь судимым.
И опять мы выпили, и опять покурили. Не помню, о чем я думал: обо всем
сразу. О том, как отца к заваленным детям не пустили, об умершей под чужой
фамилией и чужим именем Варваре Гвоздаревой, о нем, фронтовике с тяжелым
ранением подполковнике Шугаеве, которого били, смертным боем били. О
невостребованных прахах я думал, так, пожалуй, точнее. Но, к счастью, ничего
не сказал.
- Как освободили, я сразу - в Ашхабад, - тихо и как-то спокойно, что
ли, начал Алексей Андреевич. - Запрещено мне было по столицам разъезжать, но
не мог я не поехать, сам понимаешь. И лететь не мог: паспорта нет, только
справка об освобождении. И я поездами, с пересадками, в зековской
телогрейке, в зековских котах. Знал, что на вокзале замести могут, заранее
сошел, но добрался. Что было со мной, не знаю, только бежал я по улицам. А
они все - новые. Все - новые! Ну, куда деваться? В горсовет пришел. Как
гоняли, об этом говорить нечего, а приняли. Наконец-то допустили до
начальника, и я с ходу все ему и выложил. Об одном умолял, чтоб сказали, где
семья, что с ней, а если все погибли, то где похоронены. Мол, поклонюсь им и
уеду. Он вежливо так расспрашивает, все записывает: как кого звали, домашний
адрес. "Завтра, говорит, приходите, все, говорит, доложу". Руку пожал, до
дверей проводил, а в подъезде меня милиция ждала. За нарушение режима.
Опять - бить, опять - в камеру. Трое суток держали: допрашивали, кто послал,
с какой целью. Потом вместе с зеками до Сибири довезли и выбросили на
какой-то станции. Но мне уже все равно было, я уже все узнал. Там, в камере.
Город, объяснили мне, бульдозерами расчищали. Кости, которые находили, в
братскую яму, а которые не находили, те так под будущими проспектами и
остались. - Он помолчал. - И еще раз я остался один. Где жил, не помню, что
ел, не знаю. Через месяц, что ли, понял, что не могу больше жить, вообще не
могу. Но из петли вынули, откачали, и я заново соображать начал. И поехал к
фронтовому дружку в Подмосковье. Он меня принял, а вот жена его не приняла.
Но пока он жив был, дружок мой, я терпел. В котельной работал, документы