"Борис Львович Васильев. Прах невостребованный " - читать интересную книгу авторачто я делаю труднопоправимую подлость, я рассчитывал на... тебя! Откуда-то
из таинственных уголков души выползла сперва робко, а потом все уверенней гаденькая мысль: "Ей напишу". Помнишь, ты меня провожала как-то поздно вечером после нашего гуляния в Александровское училище, и я не хотел тебе сказать, что мешало, мне долго сознаться в моей любви к тебе? После, уже в Ярославле, я сказал тебе, что причиною моей долгой скрытности было то, что ты богата. Я, конечно, с негодованием отвергаю все предположения, что я полюбил тебя за твое богатство, но почему я, будучи в Ярославле, так легко смирился с тем, что был, откровенно говоря, на твоем содержании? Почему, откуда родилась эта гаденькая надежда на тебя (я говорю о моей просьбе)? Мне противно писать об этом, но я не хочу, чтобы ты считала меня лучше, чем я есть. И мне бывает больно не потому, что ты богата, а потому, что у меня не хватает мужества сознаться в своей зависимости от тебя. Ведь я настолько безсилен, что не могу без твоей помощи получить необходимой нам свободы: ведь не я отвоевываю себя, а ты - меня. Ну довольно об этом. Никогда, кажется, не писал с таким трудом. Обещанного нам отдыха до сих пор нет. Вчера и сегодня читаю 1-ю часть Мережковского "Христос и Антихрист". Если будешь иметь возможность прочитать, то советую. У нас стоят прохладные дни. Под ногами шуршат желтые листья, грустное впечатление производит лес с вырубленными и исковерканными снарядами деревьями; во всем лесу никогда не услышишь птичьяго свиста - все живое бежало, спасаясь от снарядов и людского шума. Вчера по случаю праздника в лесу была отслужена обедня. На небольшой поляне среди выстроенных рот был поставлен походный столик; на нем Евангелие и крест. В стороне кучка солдат-певчих. Солнце играло на золотой ризе стоял на маленьком бугорке. Кругом, словно рожь, колеблемая ветром, кланялись стриженые головы. Тихий задушевный голос священника чуть слышно долетал до нас. Грустно и как-то светло было на душе: чувствовалась искренняя глубокая мольба к Богу; смерть, может быть близкая, казалась печальною, но красивою необходимостью, смерть за тех, кто там, дома молится за нас. "И упокой. Господи, души убиенных воинов, положивших живот свой на поле брани" - и чаще кланяются головы, слышны скорбные вздохи, и голубой дымок ладана, струящийся ввысь, кажется чистою молитвою за тех, кто так недавно был с нами. Тихи, грустны и серьезны у всех лица. Вот только здесь познается величие смерти за родину, а не там, на полях, где дым, смрад, свист пуль, гул снарядов, крики, стоны, кровь. Только здесь чувствуешь себя человеком, а не кусочком пушечного мяса. Да упокой, Господи, души их! До свидания, любимая. Крепко, горячо тебя целую. Привет Абрамовым и Оле. Прости, дорогая Женек, своего безвольного Федру". "23 августа 16 г. Тот же лес у д. "М." № 20 Дорогая Женек, не надоел ли я тебе со своими письмами? Ну-ну, не хмурь брови - знаю, что тебе приятно мое усердие. Но почему от тебя так давно нет писем? С каждым днем меня все больше мучает мысль: "Почему?" Не сердись за эту глупую боязнь, ведь я не виноват в ней - ты так мне дорога! Болван! Это относится к одному подпоручику, который сейчас сидит в трех шагах от меня. Он глядел, глядел на меня да и спрашивает: "Слушайте, чего вы так блаженно улыбаетесь?" Право, болван! Неужели я на самом деле, когда пишу тебе, то "блаженно" улыбаюсь? Черт возьми, точно шестнадцатилетний гимназист! |
|
|