"Борис Львович Васильев. Прах невостребованный " - читать интересную книгу автора

что я делаю труднопоправимую подлость, я рассчитывал на... тебя! Откуда-то
из таинственных уголков души выползла сперва робко, а потом все уверенней
гаденькая мысль: "Ей напишу". Помнишь, ты меня провожала как-то поздно
вечером после нашего гуляния в Александровское училище, и я не хотел тебе
сказать, что мешало, мне долго сознаться в моей любви к тебе? После, уже в
Ярославле, я сказал тебе, что причиною моей долгой скрытности было то, что
ты богата. Я, конечно, с негодованием отвергаю все предположения, что я
полюбил тебя за твое богатство, но почему я, будучи в Ярославле, так легко
смирился с тем, что был, откровенно говоря, на твоем содержании? Почему,
откуда родилась эта гаденькая надежда на тебя (я говорю о моей просьбе)? Мне
противно писать об этом, но я не хочу, чтобы ты считала меня лучше, чем я
есть. И мне бывает больно не потому, что ты богата, а потому, что у меня не
хватает мужества сознаться в своей зависимости от тебя. Ведь я настолько
безсилен, что не могу без твоей помощи получить необходимой нам свободы:
ведь не я отвоевываю себя, а ты - меня. Ну довольно об этом. Никогда,
кажется, не писал с таким трудом.
Обещанного нам отдыха до сих пор нет. Вчера и сегодня читаю 1-ю часть
Мережковского "Христос и Антихрист". Если будешь иметь возможность
прочитать, то советую. У нас стоят прохладные дни. Под ногами шуршат желтые
листья, грустное впечатление производит лес с вырубленными и исковерканными
снарядами деревьями; во всем лесу никогда не услышишь птичьяго свиста - все
живое бежало, спасаясь от снарядов и людского шума.
Вчера по случаю праздника в лесу была отслужена обедня. На небольшой
поляне среди выстроенных рот был поставлен походный столик; на нем Евангелие
и крест. В стороне кучка солдат-певчих. Солнце играло на золотой ризе
священника и переливалось в большой миске со святою водою. Я с офицерами
стоял на маленьком бугорке. Кругом, словно рожь, колеблемая ветром,
кланялись стриженые головы. Тихий задушевный голос священника чуть слышно
долетал до нас. Грустно и как-то светло было на душе: чувствовалась
искренняя глубокая мольба к Богу; смерть, может быть близкая, казалась
печальною, но красивою необходимостью, смерть за тех, кто там, дома молится
за нас. "И упокой. Господи, души убиенных воинов, положивших живот свой на
поле брани" - и чаще кланяются головы, слышны скорбные вздохи, и голубой
дымок ладана, струящийся ввысь, кажется чистою молитвою за тех, кто так
недавно был с нами. Тихи, грустны и серьезны у всех лица. Вот только здесь
познается величие смерти за родину, а не там, на полях, где дым, смрад,
свист пуль, гул снарядов, крики, стоны, кровь. Только здесь чувствуешь себя
человеком, а не кусочком пушечного мяса. Да упокой, Господи, души их!
До свидания, любимая. Крепко, горячо тебя целую. Привет Абрамовым и
Оле. Прости, дорогая Женек, своего безвольного Федру".
"23 августа 16 г. Тот же лес у д. "М." № 20
Дорогая Женек, не надоел ли я тебе со своими письмами? Ну-ну, не хмурь
брови - знаю, что тебе приятно мое усердие. Но почему от тебя так давно нет
писем? С каждым днем меня все больше мучает мысль: "Почему?" Не сердись за
эту глупую боязнь, ведь я не виноват в ней - ты так мне дорога!
Болван! Это относится к одному подпоручику, который сейчас сидит в трех
шагах от меня. Он глядел, глядел на меня да и спрашивает: "Слушайте, чего вы
так блаженно улыбаетесь?" Право, болван! Неужели я на самом деле, когда пишу
тебе, то "блаженно" улыбаюсь? Черт возьми, точно шестнадцатилетний
гимназист!