"Борис Львович Васильев. Прах невостребованный " - читать интересную книгу автора

Сегодня с наступлением темноты наш батальон пойдет в одну деревню
верстах в восьми отсюда в баню. Возвращаемся завтра вечером: днем никакия
передвижения невозможны. На нашем фронте все тихо и спокойно, или, как пишут
в газетах, "без перемен".
Пиши, Женек! До свидания, крепко, крепко тебя целую. Привет Абрамовым и
Оле. Когда собираешься в Москву? Заранее сообщи о времени твоего отъезда из
Ярославля. Еще раз целую.
Твой Федра".
"24 августа 16 г. Деревня "Ож." № 21
Пишу это письмо в садике австрийского крестьянина. Вчера часов в 8
вечера вышли из "М." и уже к 11-ти часам были здесь: Земским Союзом в одной
из халуп устроена баня, и сюда поочередно приходят полки нашей дивизии.
Пыльно и тяжело было итти: дорога вся изрыта снарядами, по сторонам
глубокия канавы, что мешало свернуть с известкового шоссе. Проводника не
было, дороги перекрещиваются и переплетаются самым причудливым образом; ночь
темная - и мы прошли лишних несколько верст, попав не на ту дорогу. "12-я и
11-я роты, кругом марш!" - откуда-то из темной дали доносится голос.
Повернули - суматоха, толкотня, крики, неизбежные при малейшей сумятице в
ночных походах. Наконец попали на правильную дорогу. Узкой колыхающейся
лентой вытянулась наша колонна по извилистым переулкам деревушки. Кругом
сады, исполинские каштаны: корни их обнаружились на дороге, спотыкаешься на
каждом шагу, слышна сдержанная ругань стрелков. Почему-то остановились,
расселись на траве по обе стороны дороги; тяжело отдуваются, вытирают пот с
пыльных грязных лиц. Видимо, быстрый шаг и 2-пудовое походное снаряжение
утомили людей. Вот тебе и баня! И в воздухе, душном и тяжелом, повисла
озлобленная брань. То тут, то там загорелись огоньки цигарок, махоркой
потянуло, задвигались огоньки, поднялись, двинулись дальше. Через 10-12
минут 11-я и моя роты перелезли через какой-то плетень, на каждом шагу
спотыкаясь, пересекли огород - легко было догадаться по сильному пряному
запаху огурцов, укропа. Еще плетень, и мы - на большом гумне: огромныя
скирды хлеба, хозяйственныя постройки; в десятке саженей серебром блеснула
не то река, не то ручей. На этом гумне наши роты и расположились. В одну
минуту сброшены шинели, снаряжение; натаскали соломы, накрывши их
полотнищами палаток. Мы - четверо офицеров и 8 стрелков (наша связь) - пошли
искать нашу баталионную двуколку (на ней возятся наши вещи) и заодно
какую-нибудь халупу, в которой можно было бы расположиться на ночлег. Зашли
на первый огонек. Полумрак, низкий потолок, земляной пол; по стенам -
скамьи, большой стол посередине. На полу на каком-то тряпье - куча детишек.
В углу висит люлька, около нея - две пожилые русинки. Безучастным взглядом
посмотрели на нас. Воздух тяжелый, спертый; маленькая висячая лампа не
столько светит, сколько коптит. Грустная, жалкая картинка из альбома войны.
Я молча вышел, за мной другие. Идем дальше по тихим пустынным улицам. Мимо,
заполняя всю ширину улицы, медленно проскрипела огромная арба, доверху
нагруженная снопами: очевидно, один из немногих здесь оставшихся крестьян
везет с поля свой хлеб. Днем работать опасно: заметит свой же, австрияк, с
аэроплана и, приняв за солдата, сбросит бомбу. Я видел в поле убитаго
шальной пулей русина, около него валялся кнут: не во время ли уборки хлеба,
политого его же потом, его сразил маленький кусочек свинца?
Из-за низкого плетня, обвитаго плющом, выглянули стены белого
хорошенького домика. Вошли: на скамье спал хлопец лет 15-ти, та же