"Алексей Варламов. Александр Грин " - читать интересную книгу автора

простотой объясняет все эти страдания тем, что "за период в 25 лет у
революционера поднялся материальный уровень жизни, выросла потребность жизни
для себя, выросло сознание ценности своего "я" и явилось требование жизни
для себя". Неудивительно, что, получив как-то раз письмо от Савинкова с
подписью: "Ваш сын", Фигнер не удержалась от восклицания: "Не сын, а
подкидыш!"[41]
Будницкий приводит еще ряд интересных свидетельств, имеющих отношение к
теме жизни-смерти в сознании эсеров: "Приговоренная к смерти в феврале 1908
г. Анна Распутина, член Летучего боевого отряда Северной области, говорила
смотрителю арестантских помещений Петропавловской крепости полковнику Г. А.
Иванишину, что обвинитель в суде, характеризуя их группу, напал на верную
мысль, но только неточно ее выразил. Он сказал, что "в этих людях убит
инстинкт жизни и поэтому они не дорожат жизнью других"; это не так, заметила
Распутина, "у нас убит инстинкт смерти, подобно тому, как убит он у храброго
офицера, идущего в бой"". Возможно, в чем-то были правы и прокурор, и
террористка-Распутина принадлежала к тем "семи повешенным", которым посвятил
свой известный рассказ Леонид Андреев. Среди казненных кроме Распутиной были
еще две женщины: Лидия Стуре и "неизвестная под кличками "Казанская" и
"Кися"" - Елизавета Лебедева. Иванишин отметил у всех "поразительную
бодрость духа".[42]
О Лидии Стуре, которой восхищались самые разные люди и в их числе Грин,
лично ее знавший, речь еще впереди. Но вернемся к нашему герою, чье
отношение к товарищам по партии, судя по тому, как это отразилось в его
прозе, было очень неоднозначным.
В рассказах писателя иногда встречаются образы "хороших", вызывающих
симпатию рядовых революционеров - это и герои рассказа "Ночь", разоблачающие
в своей среде провокатора, и убегающие от полиции, попадающие в мирные,
"соловьиные сады" Петунников из "Телеграфиста" и Геник из рассказа "В
Италию". Но когда Грин ищет ответа на вопрос - почему и зачем его герои
стали революционерами и чего добиваются в жизни, то приходит к выводам
парадоксальным, прямо противоположным савинковским, обнаруживая
негероическую подкладку в мотивах деятельности боевиков, окруженных в
общественном сознании героическим ореолом. Он даже как будто издевается над
ними и выворачивает их религиозное революционное подвижничество, о котором с
придыханием пишет Савинков, наизнанку. Вот монолог одного из гриновских
инсургентов:
"Видишь ли, я рано соскучился. Моя скука имеет, если хочешь,
историческое оправдание. Мой дед бил моего отца, отец бил мать, мать била
меня, я вырос на колотушках и порке, среди ржавых ломберных столов, пьяных
гостей, пеленок и гречневой каши. Это фантасмагория, от которой знобит. Еще
в детстве меня тошнило. Я вырос, а жить лучше не стало. Пресно. Люди на одно
лицо. Иногда покажется, что пережил красивый момент, но, как поглядишь
пристальнее, и это окажется просто расфранченными буднями. И вот, не будучи
в силах дождаться праздника, я изобрел себе маленькое развлечение - близость
к взрывчатым веществам. С тех пор, как эти холодные жестянки начали
согреваться в моих руках, я возродился. Я думаю, что жить очень приятно и,
наоборот, очень скверно быть раздробленным на куски; поэтому я осторожен.
Осторожность доставляет мне громадное наслаждение не курить, ходить в
войлочных туфлях, все время чувствовать свои руки и пальцы, пока
работаешь, - какая прелесть. Живу, пока осторожен, - это делает