"Алексей Варламов. Александр Грин " - читать интересную книгу автора

обостряет, усиливает Эрос, и Савинков благословляет тех, кто этому
Эросу-Танатосу служит.
Последнее подтверждают воспоминания Федора Степуна, который
познакомился с Савинковым летом 1917 года и позднее писал: "Оживал Савинков
лишь тогда, когда начинал говорить о смерти. Я знаю, какую я говорю
ответственную вещь, и тем не менее не могу не высказать уже давно
преследующей меня мысли, что вся террористическая деятельность Савинкова и
вся его кипучая комиссарская работа на фронте были в своей последней,
метафизической сущности лишь постановками каких-то лично ему, Савинкову,
необходимых опытов смерти. Если Савинков был чем-нибудь до конца захвачен в
жизнь, то лишь постоянным погружением в таинственную бездну смерти".[40]
О разном отношении к проблеме жизни-смерти у эсеров (в лице Савинкова)
и народовольцев (в лице Веры Фигнер) очень интересно пишет О. В. Будницкий в
предисловии к книге "Женщины-террористки в России. Бескорыстные убийцы",
изданной в Ростове-на-Дону в 1996 году, и, как мы увидим дальше, все это
прямо касается Грина.
"Интересно сравнить отношение к моральной стороне терроризма
революционеров двух поколений - народовольцев и эсеров. Легендарная Вера
Фигнер пережила 20-летнее заключение в Шлиссельбурге, вышла на поселение и в
конце концов перебралась за границу, где сблизилась с эсерами. "На поклон" к
ней приехал Борис Савинков. Фигнер и Савинков, по инициативе последнего,
вели дискуссии о ценности жизни, об ответственности за убийство и о
самопожертвовании, о сходстве и различии в подходе к этим проблемам
народовольцев и эсеров. Фигнер эти проблемы казались надуманными. По ее
мнению, у народовольца, "определившего себя", не было внутренней борьбы:
"Если берешь чужую жизнь - отдавай и свою легко и свободно. Мы о ценности
жизни не рассуждали, никогда не говорили о ней, а шли отдавать ее, или
всегда были готовы отдать, как-то просто, без всякой оценки того, что отдаем
или готовы отдать"".
Далее в ее мемуарной книге, где воспроизведены разговоры с Савинковым,
следует блистательный по своей откровенности пассаж, многое объясняющий в
психологии и логике не только террористов, но и революционеров вообще:
"Повышенная чувствительность к тяжести политической и экономической
обстановки затушевывала личное, и индивидуальная жизнь была такой
несоизмеримо малой величиной в сравнении с жизнью народа, со всеми ее
тяготами для него, что как-то не думалось о своем". Остается добавить - о
чужом тем более. То есть для народовольцев не существовало проблемы
абсолютной ценности жизни.
Рассуждения Савинкова о тяжелом душевном состоянии человека,
решающегося на "жестокое дело отнятия человеческой жизни", казались ей
надуманными, а слова - фальшивыми. Неизвестно, насколько искренен был
Савинков; человек, пославший боевика убить предателя (Н. Ю. Татарова) на
глазах у родителей, неоднократно отправлявший своих друзей-подчиненных на
верную смерть, не похож на внутренне раздвоенного и рефлектирующего
интеллигента. Его художественные произведения холодны и навеяны скорее
декадентской литературой, чем внутренними переживаниями. Однако он все же
ставит вопрос о ценности жизни не только террориста, но и его жертвы и
пытается найти политическому убийству (неизвестно, искренне ли) подобие
религиозного оправдания. Характерно, что в его разговорах с Фигнер мелькают
слова "Голгофа", "моление о чаше". Старая народница с восхитительной