"Алексей Варламов. Александр Грин " - читать интересную книгу автора

Савинкова Дмитрий Сергеевич Мережковский.
Савинков воспевал террор и насильственную смерть и служил им потому,
что видел в них не просто рычаг политического воздействия на власть, но
определенную религиозную систему, святую жертвенность и экзальтацию -
чувства, которые были свойственны всем, кто его окружал, и которые его
восхищали и будоражили.
Тут была какая-то душевная патология, особый вид утонченной
психологической наркомании на грани жизни и смерти.
"Ночь с 17 на 18 марта я провел с Покотиловым. Мы сидели с ним в театре
"Варьете" до рассвета и на рассвете пошли гулять на острова, в парк. Он шел,
волнуясь, с каплями крови на лбу, бледный, с лихорадочно расширенными
зрачками. Он говорил:
- Я верю в террор. Для меня вся революция в терроре. Нас мало сейчас.
Вы увидите: будет много. Вот завтра, может быть, не будет меня. Я счастлив
этим, я горд: завтра Плеве будет убит".
А вот другой террорист - Сазонов:
"- Знаете, раньше я думал, что террор нужен, но что он не самое
главное... А теперь вижу: нужна "Народная воля", нужно все силы напрячь на
террор, тогда победим".
"Сазонов был молод, здоров и силен. От его искрящихся глаз и румяных
щек веяло силой молодой жизни. Вспыльчивый и сердечный, с кротким, любящим
сердцем, он своей жизнерадостностью только еще больше оттенял тихую грусть
Доры Бриллиант. Он верил в победу и ждал ее. Для него террор тоже прежде
всего был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и
спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Революционер
старого, народовольческого, крепкого закала, он не имел ни сомнений, ни
колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для
торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные
вопросы на тему о "не убий"".
Дора Бриллиант:
"Ее дни проходили в молчании, в молчаливом и сосредоточенном
переживании той внутренней муки, которой она была полна. Она редко смеялась,
и даже при смехе глаза ее оставались строгими и печальными. Террор для нее
олицетворял революцию, и весь мир был замкнут в боевой организации".
И наконец, как апофеоз этого культа смерти, - строки, которые Каляев
писал из тюрьмы (что самое поразительное - они были опубликованы в открытой
русской печати):
"Есть счастье выше, чем смерть во время акта, - умереть на эшафоте.
Смерть во время акта как будто оставляет чтото незаконченным. Между делом и
эшафотом еще целая вечность - может, самое великое для человека. Только тут
узнаешь, почувствуешь всю красоту, всю силу идеи. Весь развернешься,
расцветешь и умрешь в полном цвете... как колос... созревший. Революция дала
мне счастье, которое выше жизни, и вы понимаете, что моя смерть - это только
очень слабая моя благодарность ей. Я считаю свою смерть последним протестом
против мира крови и слез и могу только сожалеть о том, что у меня есть
только одна жизнь, которую я бросаю как вызов самодержавию".
Александру Грину этот пафос совершенно чужд, хотя парадоксальным
образом и у него, и у Савинкова (у последнего это особенно видно в "Коне
бледном") террор перекликается с темой женской любви, только у Грина любовь
связана с идеей жизни, а у Савинкова - смерти, в мире Ропшина Танатос