"Алексей Варламов. Александр Грин " - читать интересную книгу автора

руки, пытался вскочить, но голова его оставалась пригвожденной к земле и
смешно тыкалась лицом вниз, как морда слепого щенка, колебля ружье в руках
Банникова. Солдат еще сильнее нажал винтовку, удерживая бьющееся тело, потом
с силой дернул вверх, отчего голова ефрейтора подскочила и стукнулась о
землю равнодушным, тупым звуком. Шея Цапли вздрогнула еще раз, вытянулась
вперед и затихла вместе с неподвижным, притаившимся телом".
Такая история. Тут нет плоской революционной агитации, как в рассказе
"Слон и Моська", где также создан образ замордованного и протестующего
солдата из крестьян; нет тут еще ни Зурбагана, ни Лисса, ни "Алых парусов" -
это ранний, не слишком известный Грин, только нащупывающий свою манеру, но в
то же время удивительно зрелый. И что бы ни говорили и ни писали о будущих
достижениях Грина-романтика, жаль, что он с этого пути свернул. Из Грина
вышел бы первоклассный писатель-реалист. Он мог пойти по традиционному пути
психологической русской прозы, мог оказаться в ее - как теперь говорят -
"мейнстриме", с Куприным, Буниным, Горьким, Андреевым - но не захотел и
выбрал путь, где его ждали непонимание, обвинения, насмешки, упреки в
подражательности и даже прямая клевета, что он-де убил капитана английского
судна, украл у него рукописи и стал печатать под своим именем (потрясающая
рифма к будущей судьбе Шолохова и "Тихого Дона"), а потом и вовсе обвинили в
космополитизме.
Легенд вокруг Грина было сколько угодно, но если читать его прозу
непредвзято, то поражает, что часто встречаются убийства. Причем убивают и
плохие, и хорошие. От отчаяния, желания отомстить, восстановить
справедливость или убрать соперника, как в "Колонии Ланфиер", наказать зло,
как в рассказе "Трагедия плоскогорья Суан", защитить родной город, как в
"Зурбаганском стрелке", оградить невинную девушку от похотливого старика,
как в "Блистающем мире". Даже в "Алых парусах", этой доброй как будто
сказке, Лонгрен хладнокровно смотрит, как погибает Меннерс ("Черную игрушку
я сделал, Ассоль"), и автор при этом на стороне моряка. Грин точно знал, что
врагов и негодяев надо убивать. Но если в праве Лонгрена или Астарота на
убийство он не сомневается, то случай с Банниковым и его мучителем сложнее,
и ощущение от рассказа остается тягостное, неопределенное, неуютное. Тут все
неправильно, сама ситуация непосильна, неразрешима. Тут нет хороших и
плохих, сильных и слабых, злых и добрых, и непонятно, как ко всему
рассказанному относиться. То есть понятно, что армия у Грина - это ужасно и
бесчеловечно, но вот с людьми-то как быть? - вопрос, который, к слову
сказать, никогда не возникает при чтении армейских вещей Куприна, где,
напротив, поражает богатство человеческих натур на фоне полковой казенщины,
и эта разность потенциалов создает то напряжение, которое притягивает
читателя.
Может быть, именно эта неуютность и неразрешимость, негероичность
гриновского реализма отталкивали самого Грина и заставляли его писать так,
чтобы отношения между людьми были не то чтобы более простыми, но резче
очерченными и внятными. В этом был его свободный и честный выбор. Он создал
свою картину мира и установил в ней свои законы. Солдаты - это те, кто
убивает. Поэтому их тоже можно и нужно убивать. И чисто гриновские
герои-индивидуалисты, не желающие жить по законам общества, именно это и
будут делать в "Синем каскаде Теллури", когда смелый любитель "холодного
счастья" Рег примется лупить по морякам в шлюпках при том, что сам Рег
очевидно нарушает закон, а моряки-то уж точно ни в чем не виноваты, но не с