"Алексей Варламов. Александр Грин " - читать интересную книгу автора

ударяя о палубу, что не придержанный у кнека канат вырывался из рук, сдирая
с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в
него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой,
требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом
разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица. Он молча сносил
насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока не стал в новой
сфере "своим", но с этого времени неизменно отвечал боксом на всякое
оскорбление".)
Когда В. Вихров в статье "Рыцарь мечты" с самыми лучшими чувствами
писал: "Удивляться надо не житейской неопытности Грина, не тем передрягам,
которые претерпевает шестнадцатилетний мечтатель, попавший из провинциальной
глухомани в шумный портовый город, а тому поистине фанатическому упорству, с
каким пробивался он к своей мечте - в море, в матросы",[29] то этот
восторженный пассаж мало соответствует действительности. Гораздо больше
доверия оценке самого Грина. "Теперь я вижу, как я мало интересовался
техникой матросской службы. Интерес был внешний, от возбуждающего и неясного
удовольствия стать моряком. Но я не был очень внимателен к науке вязанья
узлов, не познакомился с сигнализацией флагами, ни разу не спустился в
машинное отделение, не освоился с компасом", - писал он на склоне лет,
отделяя себя от своих смелых и настойчивых героев.
Грин сделал всего несколько рейсов, самым интересным из которых было
его единственное заграничное плавание в Александрию на судне "Цесаревич"
весной 1897 года. После этого территорию России создатель Гринландии никогда
не покидал, а о своем африканском путешествии замечательно написал в 1925
году в автобиографическом рассказе "Золото и шахтеры", опубликованном в
"Красной ниве".
"Когда еще юношей я попал в Александрию (Египетскую), служа матросом на
одном из пароходов Русского общества, мне, как бессмертному Тартарену Доде,
представилось, что Сахара и львы совсем близко - стоит пройти за город.
Одолев несколько пыльных, широких, жарких, как пекло, улиц, я выбрался
к канаве с мутной водой. Через нее не было мостика. За ней тянулись
плантации и огороды. Я видел дороги, колодцы, пальмы, но пустыни тут не
было.
Я посидел близ канавы, вдыхая запах гнилой воды, а затем отправился
обратно на пароход. Там я рассказал, что в меня выстрелил бедуин, но
промахнулся. Подумав немного, я прибавил, что у дверей одной арабской лавки
стояли в кувшине розы, что я хотел одну из них купить, но красавица арабка,
выйдя из лавки, подарила мне этот цветок и сказала "селям алейком".
Так ли говорят арабские девушки, когда дарят цветы, и дарят ли они их
неизвестным матросам - я не знаю до сих пор. Но я знаю:
1) Пустыни не было. 2) Была канава. 3) Розу я купил за две пар... (4
коп.) 4) Не чувствовал ни капли стыда".
На обратном пути Грин поссорился с капитаном, отказавшись выполнять его
требования, и дальше поплыл уже в качестве пассажира. Вероятно, это был
момент истины, проверка на пригодность человеческого характера - сдюжит - не
сдюжит, вытерпит или нет. В отличие от своего Грэя Грин не сдюжил и летом
1897 года отправился домой в "отпуск". Ни денег, ни багажа при нем не было.
Он плыл по Волге от Ростова до Казани сначала зайцем, потом обычным
пассажиром от Казани, по милости пожалевшего его капитана, а затем шагал
пешком двести верст - эти двести верст отзовутся трагическим марш-пробегом в