"Константин Ваншенкин. Графин с петухом " - читать интересную книгу автора

Агуреев не успевал подгонять. Передние тоже дышали с трудом, но держались за
лейтенантом. Когда и они стали отставать, Плужников замедлил бег и опять
перешел на скорый шаг, делая передышку. И опять бегом, и опять шагом, и
следом новое ускорение.
Лутков бежал в середине взвода, делая большие тяжелые шаги и наступая
на всю подошву. Нагруженный рюкзак и лопатка, и фляга, и автомат - все было
подогнано хорошо и не мешало, но бежать было тяжело.
Минувший день вспоминался отдаленно, приглушенно, а затем совсем исчез,
на него невозможно и незачем было оглядываться. Он скрылся за густой пыльной
пеленой, поднятой их строем, и лишь для тех, кто останется жить, он потом,
не скоро, проступит из черной пыли. Но когда он появится вновь, тут уж он
будет видеться все явственней, зримей и чаще.
Они вышли на дорогу. Там лежала пыль, теплая, мягкая, по щиколотку. Они
подняли эту ныль, окунулись в нее, она забивала им рты и ноздри.
- Привал! - крикнул Плужников.
Они свернули с дороги и рухнули на теплую, милую, пахучую землю, с
которой невозможно, немыслимо было расстаться телу. Но уже властвовало над
ними жесткое слово: "Подъем!".
Но почему? Сколько они отдыхали? Минуту?
Если за всю ночь не встретится на пути охранения или заставы, тот, у
кого хватит сил, кто добежит до старого темного, глубокого леса, тот мог
надеяться, лишь надеяться, что будет жить. Остальные такой надежды иметь не
могли. Это было ясно. Если они не дойдут до своих, то не имело смысла все
это затевать, бросать товарищей и так мучиться. Это тоже было ясно.
Он вдруг подумал о Коле с острой, подсознательной жалостью к себе: "Эх,
был бы Коля". Такое, как искра, как удар, часто возникало у него, всякий
раз, когда ему бывало очень хорошо или очень плохо. И сейчас он подумал не о
Пашке, а о Коле. "Эх, был бы жив Коля!"
- Привал! - они падали и засыпали, И тут же, почти тут же:
- Подымайсь!
Шатаясь, дергал за плечи, пинал ногами Агуреев:
- Подъем!
А Плужников с расстегнутым, с разорванным воротом стоял уже на дороге,
ждал, переминался в нетерпенье.
- Мишка, вставай, гад! Не спи, уходим!
- Сколько прошли, товарищ лейтенант?
- Еще мало.
Лутков хлебнул из фляжки. Вода была теплая, она нагрелась от его тела.
Он заложил большие пальцы за лямки рюкзака, подтягивая его, и бежал, бежал,
сильно подавшись вперед.
Не существовало ни матери, ни девушки, ни жизни, ни смерти, было только
ухающее, разрывающееся сердце, забитое пылью дыхание, был только этот бег.
Ночь была еще темна, но чувствовалось, что скоро начнет светать.
Мелкий, мелкий просеялся над их головами дождик, он не смог освежить их.
Трава на привале была совсем мокрая, уже от росы.
Чуть начинало светлеть. Плужников все бежал и бежал, он боялся
остановиться, чтобы не упасть. Агуреев уже не мог подгонять отстающих, иначе
он сам начинал отставать. Но он хрипел:
- Двоицын, шире шаг.
- Ногу натер, не могу.