"Н.Устрялов. Проблема прогресса" - читать интересную книгу автора

делает их гнусными" (De civitate Dei, ХI, 23).
Мировой смысл - в живом и творческом синтезе, всеединстве. Но нет этого
синтеза, нет всеединства, как реальности, в условиях внешнего опыта, в
сфере нашей временно-пространственной действительности. Трагическое
миросозерцание вытекает имманентно из эмпирических наблюдений мира и
размышлений над ними. Разрешения, победного преодоления трагедии не дано
вне срыва эмпирии, "прыжка мира и человечества в Абсолютное" (Эрн), вне
метафизического или религиозного утверждения Всеединства. Последнее слово
позитивно-трагического миросозерцания, его высший взлет и заключительная
высокая нота - эстетический amor fati, "огромное, безграничное утверждение
всех вещей", приятие трагедии, как самодовлеющей эстетической ценности. В
Ницше этот круг идей представлен едва ли не с исчерпывающей силой. Близки
были к нему и наши замечательные писатели, Герцен и К. Леонтьев; но у
последнего пессимистический эстетизм все же осложнялся своеобразной
прививкой религиозного комплекса, в свою очередь окрашенного эстетически.
В наши дни эстетическая концепция жизни и истории, как "возвышенной
бесцельности", усвоена Шпенглером в его Закате Запада.
Однако, по существу своему, "приятие" трагедии не есть, конечно, ее
преодоление. Как похвала призраку не превращает его в реальность, так
прославление слепого рока не откроет в нем Промысла. Если трагедия
абсолютно неотменима, безысходна, если она не "снимается" ни в каких
планах, значит, окончательная победа остается за бессмыслицей, а не за
смыслом. Но всякое приукрашивание, "утверждение" бессмыслицы -
бессмысленно вдвойне; оно громоздит ложь на пустоту. И обличаются, таким
образом, как бы два лика самой красоты, вернее, лик ее и личина, мнимое
подобие: во спасение и в погибель. В эстетизме, ставшем самоцелью, таятся
скользкие соблазны: златотканный ковер накинут над бездной.
Отсюда - надрыв Ницше, духовные метания Герцена, тоскующее декадентство
Шпенглера. Глубоким умам тяжко в рамках действительности мира явлений. Они
видят ее хаотичность, противоречивость, засевшее в ней зло. Они слишком
зорки, чтобы верить в возможность исцеления на эмпирических путях;
застывший рай земной для них невозможность, бесконечный позитивный
прогресс - унылая фальшь. Но им субъективно заказаны иные пути; цельного
лика бытия, высшей реальности Всеединства не открывает им ни умственный их
взор, ни нравственное сознание, ни даже эстетическая устремленность.
Точнее, "интеллектуальная совесть" ревниво диктует им неизменную
прикованность к одной лишь "научной" картине мира, будь она кисти Эвклида
или Эйнштейна. И, не в силах вырваться к живому предмету из плена
формальных абстракций науки, в то же время остаются они лицом к лицу с
нашей преходящей, текучей, призрачной, жестокой и нежной, отвратительной и
прекрасной, страдающей и радующейся пестрой земною жизнью, тщетно черпая
утешение в ее неверной прелести. "Все кончается, только музыка не умирает"
- храбрился несчастный Блок, задыхаясь в роковой пустоте.

14.

Да, музыка - великая и удивительная вещь; это понимали еще пифагорейцы. В
бесформенном бытии и сплошном динамизме звуков, составляющих музыкальное
произведение, даны, по формуле русского философа, - "подвижное единство в
слитости, текучая цельность во множестве". Наглядно сокрушается мир