"Н.Устрялов. Проблема прогресса" - читать интересную книгу автора

Трагедия "возвышает душу": это отметил еще Аристотель. В трагедии есть
нечто искупительное, очищающее. И образ ее - красота:

Кто познал тоску земных явлений,
Тот познал явлений красоту.

Земные явления "тоскуют", ибо они эмпирически немощны, распяты в
пространстве и текучи во времени, но вместе с тем внутренно насыщены
Всеединством, носят в себе образ полноты и совершенства. Отсюда - идея
Эроса в ее потрясающем платоновском понимании.
Томление и тоска тварного мира, водомет смертной мысли, жадно рвущейся к
небу и фонтаном в брызгах свергающейся с высоты, пучины антиномий и в
жизни, и в сознании, яблоко Евы, коршун Прометея, голубой цветок, синяя
птица, - разве это не документы мировой трагедии, которую некоторые с
досады или отчаяния готовы называть комедией?
Но такова своеобразная логика нашего удивительного мира, что и здесь
неутолимая скорбь перемешана с неистощимой радостью. Жизнь трагична, но и
прекрасна. Недаром двойственна природа Эроса, сына Пороса и Пении, обилия
и скудости. Не будь роковой ущербности человеческой природы, не было бы и
высших напряжений человеческого блаженства. Все наши земные радости суть
радости становления. В переменчивости и текучести, в том, что "все
проходит", - не только порочность нашей жизни, но и неизъяснимая ее
прелесть для нас. И если даже прав Федоров и "утраченные вернутся",
восстановленные и переделанные властью знания, все же для нашей, земной
психологии - "того мгновенья жаль, что сгибло навсегда, его не
воскресить"... Поэтому и не доступна человеческому постижению райская
вечность блаженного совершенства, что не дано нам иначе, как "зерцалом в
гадании", проникнуть за пределы наличного мира, поврежденного в своих
первоисточниках, тронутого злом, поддающимся истреблению лишь вместе с
определяющими категориями эмпирической действительности. Чем интенсивнее
жизнь, тем глубже ее радость, но и тем напряженнее неразлучное с нею
томление духа. Ошибается тот, кто судит о звуках небес по скучным песням
земли, но покуда живет земля, никому не отнять у нее ее песен...
Величайшие творения духа человеческого предстоят живыми знаками
расщепленности, трагичности мира и, вместе с тем, сосудами красоты, чающей
полноты совершенства. Сознание суеты и бессмыслицы озаряется в них
интуицией вечного смысла.*) Но что в художественном порыве звучит
призывом, чаянием, символом, то метафизика и религия стремятся раскрыть в
системе идей. У блаженного Августина, например, гениально передано это
всеобщее "красноречие вещей", пораженных злом в сфере земного града, но
коренящихся естеством своим в царстве сущего Добра. Система вселенной
рисовалась ему гармонией, требующей для своей реальности иерархии слав и,
следовательно, включающей в себя и моменты убыли, элементы несовершенства,
перестающие, однако, быть таковыми в единстве общего синтеза: "творения
высшие, - читаем в "Исповеданиях", - лучше низших, а все вместе взятые еще
лучше и самых лучших, рассматриваемых в отдельности" (VII, 13). С этой
точки зрения, и самое зло получает некоторое относительное "оправдание",
обретает условный смысл: "как картина с черным цветом, так и совокупность
вещей, если кто сможет окинуть ее взором, представляется прекрасною даже с
грешниками, хотя безобразие их, когда они рассматриваются сами по себе,