"Николай Васильевич Устрялов. Проблема прогресса" - читать интересную книгу автора

бессмыслицы озаряется в них интуицией вечного смысла.*) Но что
в художественном порыве звучит призывом, чаянием, символом, то
метафизика и религия стремятся раскрыть в системе идей. У
блаженного Августина, например, гениально передано это всеобщее
"красноречие вещей", пораженных злом в сфере земного града, но
коренящихся естеством своим в царстве сущего Добра. Система
вселенной рисовалась ему гармонией, требующей для своей
реальности иерархии слав и, следовательно, включающей в себя и
моменты убыли, элементы несовершенства, перестающие, однако,
быть таковыми в единстве общего синтеза: "творения высшие, --
читаем в "Исповеданиях", -- лучше низших, а все вместе взятые
еще лучше и самых лучших, рассматриваемых в отдельности" (VII,
13). С этой точки зрения, и самое зло получает некоторое
относительное "оправдание", обретает условный смысл: "как
картина с черным цветом, так и совокупность вещей, если кто
сможет окинуть ее взором, представляется прекрасною даже с
грешниками, хотя безобразие их, когда они рассматриваются сами
по себе, делает их гнусными" (De civitate Dei, ХI, 23).
Мировой смысл -- в живом и творческом синтезе,
всеединстве. Но нет этого синтеза, нет всеединства, как
реальности, в условиях внешнего опыта, в сфере нашей
временно-пространственной действительности. Трагическое
миросозерцание вытекает имманентно из эмпирических наблюдений
мира и размышлений над ними. Разрешения, победного преодоления
трагедии не дано вне срыва эмпирии, "прыжка мира и человечества
в Абсолютное" (Эрн), вне метафизического или религиозного
утверждения Всеединства. Последнее слово позитивно-трагического
миросозерцания, его высший взлет и заключительная высокая нота
-- эстетический amor fati, "огромное, безграничное утверждение
всех вещей", приятие трагедии, как самодовлеющей эстетической
ценности. В Ницше этот круг идей представлен едва ли не с
исчерпывающей силой. Близки были к нему и наши замечательные
писатели, Герцен и К. Леонтьев; но у последнего
пессимистический эстетизм все же осложнялся своеобразной
прививкой религиозного комплекса, в свою очередь окрашенного
эстетически. В наши дни эстетическая концепция жизни и истории,
как "возвышенной бесцельности", усвоена Шпенглером в его Закате
Запада.
Однако, по существу своему, "приятие" трагедии не есть,
конечно, ее преодоление. Как похвала призраку не превращает его
в реальность, так прославление слепого рока не откроет в нем
Промысла. Если трагедия абсолютно неотменима, безысходна, если
она не "снимается" ни в каких планах, значит, окончательная
победа остается за бессмыслицей, а не за смыслом. Но всякое
приукрашивание, "утверждение" бессмыслицы -- бессмысленно
вдвойне; оно громоздит ложь на пустоту. И обличаются, таким
образом, как бы два лика самой красоты, вернее, лик ее и
личина, мнимое подобие: во спасение и в погибель. В эстетизме,
ставшем самоцелью, таятся скользкие соблазны: златотканный
ковер накинут над бездной.