"Лев Успенский. Шальмугровое яблоко (Сборник "Ф-72")" - читать интересную книгу автора

В спокойном настроении он прибыл в тот день к себе на Красный, он же -
Замятин, переулок. Еще с утра он вынул и положил на стол, на
ленэмальеровские дела таинственный парусиновый блокнот-дневник и целый
день между своими инкассо, контировками и депонентами предвкушал, как все
завтрашнее воскресенье будет изучать строчку за строчкой это чудо... Кто
знает: может быть, там какая-нибудь запятая, какой-нибудь росчерк,
какая-либо обмолвка автора дневничка раскроют ему всю свою тайну?
Легко себе поэтому представить его растерянность, испуг, отчаяние,
когда... В этот день в квартире происходило обычное осеннее бедствие:
предзимняя уборка. Замазывали окна. Приходила Настя мыть стекла. Его стол
отодвигали, все на нем перекладывали так и этак... И теперь книжки в
брезентовом переплете не оказалось. Ни на столе, ни где бы то ни было...
С Андреем Андреевичем припадки гнева не случались никогда. Не только
Светочка - и Маруся ничего подобного не помнила. На этот раз ее муж пришел
в невиданную ярость. Он рвал и метал, заставил перерыть все: ничего.
Перепуганная Светка слетала к Насте на Торговую. Настя даже не видела
такой книжки. В конце концов Мария Бенедиктовна, как всякая женщина,
перешла в решительную контратаку. А с какой стати он на них обрушился? Кто
сказал, что он не унес этот дурацкий блокнот в свою такую же идиотскую
артель? Что же он, с ногами, блокнот? Что он, сам ушел куда-нибудь,
блокнот? А не надо бросать где попало, если вещь нужная! Никто не обязан
караулить его тетради!
Вероятно, Андрей Андреевич, как бывало при гораздо менее напряженных
перепалках, стал бы все-таки настаивать на своем, шуметь, ворчать; может
быть, даже он уехал бы отходить к Ване Мурееву, старому другу своему. Но
тут его удивило одно: во всех семейных стычках всегда Светка, как молодая
рысь, кидалась на защиту матери. А тут она смотрела на него большими,
испуганными глазами, бросалась исполнять первое же его слово, кричала:
"Ну, мама, да оставь же ты папу, ты же видишь, что он _так расстроен_..."
и вообще вела себя как совсем другой человек. И, смущенный этой
неожиданностью, Коноплев замолчал. Удивляясь, он лег на свою кровать.
Мария Бенедиктовна что-то еще бубнила на кухне. А Светка вдруг - никогда
не бывало! - принесла ему стакан чаю со сладкой булочкой, села рядом с его
кроватью на стул и молча стала поглаживать его по голове небольшой
девичьей, дочерней рукой своей... И он вдруг заснул. И бурный, _чудесный_
период его жизни, продлившись пять дней, к его недоверчивому удивлению (а
может быть, и к некоторому неосознанному огорчению), на этом кончился.
Надолго. На целых пять месяцев. До конца февраля 1946 года. До его
двадцать восьмого числа.


Много раз за это время Коноплев благословлял свою мудрую осторожность:
как хорошо все-таки, что он никому и ничего не рассказал про случившееся с
ним!
Мило бы он выглядел, поделившись своим секретом хотя бы даже с
Никоновым! Шальмугровые яблоки!! Но вот одно из них начало уже морщиться,
почти перестало издавать свой тонкий запах в ящике его письменного стола,
а другое исчезло: из Ботанического института ни ответа, ни привета.
Дневник, написанный, безусловно, не им, но вроде как и им, - ан и нет
этого дневника! Тигры, казуарины, змеи, черт знает что, Золотоликие