"Джон Апдайк. Гертруда и Клавдий " - читать интересную книгу автора

парчи, затканной крестами и цветочками, голубую тунику с широкими
ниспадающими рукавами, расшитую у шеи драгоценными камнями, белую котту под
ней с более длинными и узкими рукавами, пока наконец не добралась до тонкой
белой камизы, прилипшей к коже после стольких танцев. Плотная молчаливая
женщина трясущимися руками развязывала шнурки и плетеный пояс и завязки на
кистях, но предоставила ей сбросить камизу наедине с Горвендилом. Что она и
сделала, переступив через сброшенную одежду, точно через край чана для
омовения.
В огненных бликах ее нагота ощущалась как тончайший металлический
покров, потаенное одеяние ангелов. От шеи до лодыжек ее кожа никогда не
видела солнца. Герута была беленькой, как очищенная луковица, гладенькой,
как только что выдернутый из земли корешок. Она была нетронутой. Эту
прекрасную нетронутость, сокровище всей ее жизни, она, стряхнув с себя
оцепенение, навеянное бешеной пляской огня, чья скованная очагом ярость
заставляла пламенеть кончики ее распущенных волос, приготовилась по закону
людскому и Божьему принести в дар своему мужу. Она испытывала возбуждение. И
повернулась показать ему свою чистую грудь, такую же уязвимую, какой была
его грудь, когда он обнажил ее в прославленный роковой миг перед занесенным
мечом Коллера.
Он спал. Ее муж в ночном колпаке грубой вязки рухнул в сон после
изобильного празднования и почти часового купания в зимнем воздухе,
завершившегося в сауне этой опочивальни. На одеяле расслабленно лежала
длинная сильная рука, словно обрубленная у плеча, где под эполетом
золотистого меха поблескивал нагой шар бицепса. Нитка слюны из обмякших губ
поблескивала как крохотная стрела.
"Мой бедный милый герой! - думала она. - Влачить по жизни такое
огромное мягкое тело и располагать только сообразительностью да кожаным
щитом, чтобы не дать изрубить его в куски". В это мгновение Герута постигла
тайну женщины: есть наслаждение в ощущении любви, которая сливается, будто
жар двух противолежащих очагов, с ощущением быть любимой. Поток женской
любви, раз хлынувший, может быть запружен, но лишь ценой великой боли. В
сравнении любовь мужчины лишь брызнувшая струйка. Она увлекла свое нагое
мерцающее тело к их кровати с единственной свечой в поставце возле нее,
нашла свой ночной чепец, сложенный на подушке, будто пухлая, простецкая
любовная записка, и уснула под сенью сна Горвендила, довольно-таки
громового.
Проснувшись поутру, смущенно узнав друг друга, они исправили промашку
брачной ночи, и окровавленная простыня была торжественно представлена
старому Корамбусу, камерарию Рерика, прикатившему из Эльсинора на лыжах по
глубокому снегу с тремя официальными свидетелями - священником, лекарем и
королевским писцом. Ее девственность была государственным делом, так как
Горвендил, без сомнения, должен был стать следующим королем, а ее сын -
следующим после него, если на то будет милость Божья. Дания стала провинцией
ее тела.

Дни исцелили боль дефлорации, а ночи приносили мало-помалу обретенное
наслаждение, однако Герута не могла изгнать из памяти, как была отвергнута,
когда, возбужденная собственной красотой, обернулась, чтобы принять
пронзение, которого не последовало. Идеальный влюбленный не уснул бы в
ожидании своей награды, каким бы усталым и одурманенным он ни был. С тех пор