"Эрнст Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт" - читать интересную книгу автора

значение, если в них начинает действовать новый образ человека.
Так, стоило бы проследить, каким образом единичный человек выступает, с
одной стороны, в героическом плане, как неизвестный солдат, гибнущий на
бранных полях работы, и каким образом, с другой стороны, он именно поэтому
выступает как господин и распорядитель мира, как тип повелителя, обладающего
полнотой власти, которая до сих пор угадывалась лишь смутно. Обе стороны
принадлежат гештальту рабочего, и именно это придает им глубочайшее единство
даже там, где они спорят друг с другом в смертельной борьбе.
Точно так же и общность людей, с одной стороны, выступает как
страдательная, поскольку несет на себе тяготы предприятия, в сравнении с
которым даже самая высокая пирамида подобна булавочному острию, а с другой -
все же как значимая единица, смысл которой всецело зависит от наличия или
отсутствия этого самого предприятия. Поэтому у нас принято спорить о том,
каким должен быть порядок, в котором следует обслуживать предприятие и
управлять им, тогда как необходимость этого предприятия сама составляет
часть судьбы и потому находится по ту сторону поднимаемых вопросов.
Помимо прочего, это выражается в том, что даже в доныне известных
рабочих движениях никогда не находилось места для отрицания работы как
основного факта. Вот явление, которое должно привлечь внимание и исполнить
дух уверенностью в том, что даже там, где такие движения, вышедшие из школы
бюргерской мысли, уже приходили к власти, непосредственным следствием было
не уменьшение, а увеличение работы. Как еще будет показано, причина этого
заключается, во-первых, в том, что уже само имя "рабочего" не может означать
ничего кроме позиции человека, видящего в работе свое призвание, а потому и
свою свободу. Во-вторых же, здесь очень четко видится, что роль главной
пружины играет не подавление, а новое чувство ответственности, и что
подлинные рабочие движения надлежит понимать не так, как это делал бюргер,
который независимо от того, поддерживал он их или отвергал, понимал их как
движения рабов, - а как скрытые под их маской движения господ. Каждому, кто
это понял, видна и необходимость той позиции, которая делает его достойным
титула рабочего.
Таким образом, от общности и единичного человека отправляться не
следует, хотя и то и другое можно понять соразмерно гештальту. Конечно,
тогда изменится содержание этих слов, и мы увидим, сколь сильно единичный
человек и общность в мире работы отличаются от индивида и массы XIX
столетия. В этом противопоставлении наше время исчерпало себя равно как и в
противопоставлениях идеи и материи, крови и духа, власти и права, которые
порождают лишь толкования в разных перспективах, освещающих то или иное
частное притязание. На-много более важно отыскать гештальт рабочего на том
уровне, откуда как единичный человек, так и общности представляются взору
как некие аллегории, как представители. В этом смысле рабочий в равной мере
представлен как высочайшими проявлениями единичного человека, которые уже и
раньше угадывались в образе сверхчеловека,[3] так и теми общностями,
которые, подобно муравьям, живут в плену у труда и где притязания на
своеобразие кажутся неподобающими высказываниями частного порядка. Обе эти
жизненные позиции развились в школе демократии, об обеих можно сказать, что
они прошли через нее и ныне с двух якобы противоположных сторон участвуют в
уничтожении старых ценностей. Но обе они, как уже сказано, суть аллегории
гештальта рабочего, и их внутреннее единство заявляет о себе тогда, когда
воля к тотальной диктатуре узнает себя в зеркале нового порядка как волю к