"Эрнст Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт" - читать интересную книгу автора

мгновений. Горчайшее отчаяние жизни основано на ее неосуществленности, на
том, что она оказывается не по плечу себе самой. Здесь единичный человек
уподобляется блудному сыну, в праздности растратившему на чужбине свое
наследство, сколь бы мало или велико оно не было, - и все же не может быть
никакого сомнения в том, что отечество вновь его примет. Ибо неотъемлемая
часть наследства единичного человека состоит в его принадлежности к
вечности, и он полностью сознает это в высшие и не отягощенные сомнением
мгновения своей жизни. Его задача в том, чтобы выразить это во времени. В
этом смысле жизнь его становится аллегорией гештальта.
Но помимо этого единичный человек включен в обширную иерархию
гештальтов - сил, которые не-возможно даже и вообразить себе достаточно
действенными, ощутимыми и необходимыми. Сам единичный человек становится их
иносказанием, их представителем, а мощь, богатство, смысл его жизни зависят
от того, насколько он причастен порядку и противоборству гештальтов.
Подлинные гештальты узнаются по тому, что им можно посвятить всю сумму
своих сил, окружить их высшим почетом, выказать им предельную ненависть.
Поскольку они таят в себе целое, они и затребуют целиком. Поэтому
оказывается, что вместе с гештальтом человек открывает свое назначение, свою
судьбу, и именно это открытие делает его способным на жертву, которая в
кровной жертве находит самое значительное свое выражение.

9

Увидеть рабочего в иерархии, определяемой гештальтом, оказалось не под
силу бюргерской эпохе, поскольку ей не было дано подлинное отношение к миру
гештальтов. Здесь все расплывалось на идеи, понятия или голые явления, и
двумя полюсами этого текучего пространства были разум и чувствительность.
Европу и весь мир по сей день затопляет эта разбавленная до предела
жидкость, этот бледный настой обретшего самовластие духа.
Но мы знаем, что эта Европа, этот мир в Германии считаются только
провинцией, управлять которой было делом не лучших сердец и даже не лучших
умов. Уже в начале этого столетия немец, представленный немецким фронтовиком
как носителем подлинного гештальта, проявил себя в восстании против этого
мира. Одновременно началась немецкая революция, которую уже в XIX веке
возвещали высокие умы и которую можно постичь только как революцию
гештальта. Если же это восстание осталось всего лишь прологом, то потому,
что в полном своем объеме оно еще было лишено гештальта, подобие которого
уже сквозило в каждом солдате, днем и ночью погибавшем в одиночестве и
безвестности на всех границах империи.
Ибо, во-первых, те, кто им руководил, слишком насытились ценностями
мира, который единодушно признавал в Германии своего опаснейшего противника,
были слишком убеждены в них; и потому эти руководители были по
справедливости побеждены и уничтожены, в то время как немецкий фронтовик
оказался не только непобедимым, но и бессмертным. Каждый из тех, кто пал
тогда, сегодня более бессмертен, чем когда-либо, и именно оттого, что как
гештальт он принадлежит вечности. Бюргер же не принадлежит к гештальтам, и
потому время пожирает его, даже если он украшает себя княжеской короной или
пурпуром полководца.
Но мы видели, во-вторых, что восстание рабочего было подготовлено в
школе бюргерской мысли. Поэтому оно не могло совпасть с немецким восстанием,