"Эрнст Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт" - читать интересную книгу автора

было даже крайним напряжением сил целого мира. Однако здесь речь должна
остановиться и не входить в рассмотрение деталей той чудовищной
трагикомедии, начавшейся с рабочих и солдатских Советов, члены которых
отличались тем, что никогда не работали и никогда не сражались;
трагикомедии, в которой бюргерское понятие свободы обернулось в дальнейшем
жаждой покоя и хлеба; которая была продолжена символическим актом поставки
оружия и кораблей; которая отважилась не только вести дебаты о немецкой
задолженности перед идеальным образом человечества, но и признать ее;
которая с непостижимым бесстыдством намеревалась возвести в ранг немецкого
порядка покрытые пылью понятия либерализма; в которой триумф общества над
государством отныне вполне однозначно предстал как перманентная
государственная измена вкупе с предательством родины, измена всем общим,
предельно общим чертам в составе немца. Здесь смолкают какие бы то ни было
речи, ибо здесь требуется то безмолвие, которое предвещает безмолвие смерти.
Здесь немецкое юношество узрело бюргера в его конечном, предельно
откровенном облике, и здесь же, в лучших своих воплощениях, в облике солдата
и рабочего, оно немедленно заявило о своей причастности к восстанию, в чем
нашло выражение то обстоятельство, что в этом пространстве бесконечно более
желанно быть преступником, нежели бюргером.
Отсюда ясно, сколь важно различать между рабочим как становящейся
властью, на которой зиждется судьба страны, и теми одеяниями, в которые
бюргер облачал эту власть, дабы она служила марионеткой в его искусной игре.
Это различие подобно различию между восходом и закатом. И наша вера в том,
что восход рабочего равнозначен новому восходу Германии.
Приведя к господству бюргерскую долю своего наследства, рабочий в то же
время явным образом отстранил ее от себя как куклу, набитую сухой соломой,
которую вымолотили больше века назад. От его взгляда уже не укроется, что
новое общество представляет собой вторую и более жалкую копию старого.
Одна копия вечно сменялась бы другой, ход машины вечно питался бы
измышлением новых противоположностей, если бы рабочий не постиг, что
находится не в отношении противоположности к этому обществу, а в отношении
инородности к нему.
Лишь тогда обнаружится в нем заклятый враг общества, когда он откажется
мыслить, чувствовать и существовать в его формах. Однако случится это лишь
когда он узнает, что до сих пор был слишком скромен в своих притязаниях и
что бюргер учил его вожделеть лишь того, что кажется вожделенным самому
бюргеру.
Но жизнь таит в себе нечто большее и нечто иное, нежели то, что бюргер
понимает под благами, и высшее притязание, какое только способен выдвинуть
рабочий, состоит не в том, чтобы быть опорой нового общества, а в том, чтобы
стать опорой нового государства.
Только в это мгновение он провозглашает борьбу не на жизнь, а на
смерть. Тогда единичный человек, который по сути своей есть всего лишь
служащий, превращается в воина, масса превращается в войско, а установление
нового порядка повелений заменяет собой внесение поправок в общественный
договор. Тем самым рабочий выводится из сферы переговоров, сострадания,
литературы и возносится в сферу деяния; его правовые обязанности
преобразуются в военные - значит, вместо адвокатов у него будут вожди, а его
существование станет мерилом и не будет более нуждаться в истолковании.
Ибо чем до сих пор были его программы, как не комментариями к