"Эрнст Юнгер. Ривароль" - читать интересную книгу автора

слов самые неожиданные сюрпризы. К их числу принадлежал маркиз ле Бьевр,
гвардейский офицер и крупный землевладелец. Молва о его остроумии дошла до
короля, и он пригласил маркиза к себе, чтобы поощрить его и устроить ему
испытание: "Donnez-moi, Sire, un sujet. - Eh bien, faites-en un sur moi. -
Sire, le Roi n'est pas un sujet".[1] Вот один из бесчисленных фрагментов
"бьеврианы", которые можно потреблять лишь малыми дозами. В таком же духе
каламбурил герцог де Линь и многие другие, а какую ценность в те времена
придавали игре слов, понимаемой в самом широком смысле, яснее всего видно из
того, что даже энциклопедисты завершили длинную череду изданных ими томов
подборкой красных словец, острот и по всякому поводу сделанных замечаний,
часто граничащих со вздором и безвкусицей.

Вполне вероятно (и свидетельства о том до нас дошли), что в разговорах
с современниками Ривароль не мог вовсе избежать подводных рифов каламбура.
Но сила его ума была бесконечно более велика, чем у всякого рода бьевров, и
об этом у нас тоже имеются свидетельства. Есть ли, к примеру, разница между
вышеприведенной репликой и афоризмом Ривароля: "Un livre qu'on sou tie nt
est un livre qui tombe"?[2] Да, и очень существенная! Ответ Бьевра королю и
то, что в нем озадачивает, ограничивается лишь игрой слов, поскольку слово
sujet может быть понято и как "тема для беседы" и как "неодушевленный
предмет". Эффект заключен в самой вокабуле, в ее переменчивом содержании.
Когда же Ривароль говорит, что книга, которую поддерживают, плохо стоит на
ногах, что в ней, стало быть, нет ни духовной, ни художественной
самостоятельности, он выходит далеко за пределы сферы созвучий и ассоциаций.
Подобно молнии, слово озаряет своим светом всю пропасть, что лежит между
подлинным свершением и пропагандистской декларацией. И верно это не только
применительно к какому-то одному случаю, но и ко всем временам, в том числе
и нынешним, поскольку затронуто оказывается одно из уязвимых мест всякой
тирании. Тут уже нет сумеречной двусмысленности. Удар наносится с легкостью,
но сколько в нем сокрушительной силы!

Утонченности, в которую галльское остроумие развилось к концу ancien
regime,[3] суждено было исчезнуть вместе со своим носителем, старым
обществом. Ее отголоски еще можно расслышать в шутках, на которые
отваживались перед гильотиной. Что касается Ривароля, то он хотя формально и
пользовался этим наследием, все же опирался на более глубокую почву.
Потому-то и смог возвысить голос против Революции в тот момент, когда она
была наиболее сильна.

Современники и биографы этого человека сожалели о том, как много сил он
уделял обществу и беседам, - расточительность, которая, несомненно, пагубно
сказалась на его сочинениях, а может быть, и на сроке жизни. Становишься-де
жертвой пиров, героем которых тебя почитали. Тем, кто высказывает такие
упреки, следовало бы подумать, не слишком ли низко они оценивают умение
вести разговор как по духовному рангу, так и по производимому действию. В
лучших своих образцах оно может быть признано искусством, подобно тому как,
скажем, в Японии искусством считается составление букетов. И не надо
ссылаться на их недолговечность, поскольку, в конце концов, всякое
произведение искусства недолговечно. В таком понимании произнесенному слову
может быть свойствен тот же ранг, что и написанному, хотя слушателю оно