"Ф.Г.Углов. Живем ли мы свой век" - читать интересную книгу автора

разверзшуюся перед человеком. Жизненные силы растрачены попусту, надежды
рухнули, цель жизни оказалась призрачной и ничтожной. У изголовья больной
матери он думает лишь об одном: о наследстве. Пустой и алчный! Значит,
негодяй? Но нет, в душе его буйствуют страсти посложнее. В нем многое
умерло, но не все! Так что же, что сохранилось в этом человеке от
Человека?.. Вот это бы надо высветлить и показать". Над этим бьется мысль
Молдаванова, уверен он: что-то еще недопонимает в трагическом образе,
созданном великим Достоевским. Генерал-демон, Мефистофель, но только с
русским размахом и русским терпением. И не его вина, что жизнь поставила его
в такие обстоятельства. Баловень судьбы, аристократ, повелитель... вдруг
становится нищим. "Да если б хоть на минуту залезть в его шкуру!.."
Со временем разговоры с Маланьей о трактовке образа он заводил все
реже, спросит по дороге: "Как ты меня нашла сегодня?" - и, получив
стандартный, отработанный ответ: "Ты был хорош нынче. Ты у меня всегда
хорош, мой родной", - вздохнет с облегчением: "Ну и ладно", и тема разговора
соскальзывает на другой предмет.
Впрочем, природа человеческая иногда и "бунтовала" в нем. Тогда Олег
Петрович решительно вскакивал с постели, одевался и, бросив Маланье
Викентьевне: "Мне надо побыть одному, обдумать новую роль", - отправлялся на
улицу.
Первым делом зайдет в гараж, пощупает отопительные трубы, обойдет,
осмотрит белую, как чайка, "Волгу" и затем выходит на тропинку, огибающую
дом. Сделает пять-шесть кругов у края озера, подступающего к дому,
остановится, поищет глазами знакомых и, не встретив никого, направится к
своему подъезду... Вот и сегодня он собирался уже идти домой, но увидел
главного дирижера симфонического оркестра Ивана Ивановича Костина и подошел
к нему. Иван Иванович был взволнован и сразу заговорил о своем:
- Вы же знаете: я с оркестром был на гастролях в Японии, объехал там
двадцать городов, концертировал с триумфом. Казалось бы, должны оценить,
пойти навстречу, а я не могу добиться увольнения трех негодных музыкантов.
Один флейтист; вы знаете, он сидит прямо передо мной в заднем ряду. Дует
усердно, но выдувает совсем не те ноты. И вообще: его флейта точно
простужена. Гнусавит, сипит - портит всю обедню! Другой - контрабас; этот и
вовсе фальшивит.
- Отчего же он эдак? - смеется Молдаванов. - Партитуру не учит или
так... по рассеянности? Был у меня партнер в Кишиневе, ему вступать надо, а
он смотрит в потолок и о чем-то своем думает. Я ему знаки... Пришлось за
рукав дернуть - тогда только и очнулся. Беда, право.
- Да нет, тут случай похуже. Решил зайти в отдел культуры. Говорю:
"Буду увольнять бездельников - как вы, возражать не станете?" - "Взыскания у
них есть?" - спрашивают. "У кого?" - "У этих... бездельников?" - "Нет. Зачем
же? Не в моих правилах... выговора навешивать. Я этого, знаете, не люблю". -
"А если выговоров нет, так и увольнять нельзя. В суд подадут, и там их
сторону примут. Восстановят. Вам же будет стыдно!" Хорошенький закон, если
он делу мешает! Оркестр и завод не одно и то же. На заводе гайки вытачивают,
а тут искусство! Моцарт, Бах, Чайковский! Да если он бездельник и не учит
нот - какие же тут, к черту, выговора! Тут в шею гнать надо, как это делал
великий маэстро Артуро Тосканини! Старик не церемонился. "Свинья! -
кричал. - И чтоб завтра духу не было!" И место бездельника предоставлял
стоящему музыканту. Так дело шло. Как же бы иначе он мог изумлять мир своей