"Юрий Тынянов. Портреты и встречи (Воспоминания о Тынянoве) " - читать интересную книгу автора

отдавая много времени монографии "Тютчев и Гейне", еще в 1919 году прочитал
в Доме искусств курс лекций "Язык и образ" и размышлял над охватывающей всю
пушкинскую эпоху концепцией, которая вскоре была изложена в курсе,
прочитанном в Государственном институте истории искусств. Как удавалось ему
соединить службу в Коминтерне с этой неустанной, парадоксально разнообразной
работой? Мне кажется, что ключ к загадке подобрать легко: в Коминтерне (так
же как за обедом или ужином) он не переставал мысленно вглядываться в
далекую эпоху, которая стала для него вторым домом. Он встречался в этом
доме с Пушкиным и Кюхельбекером, с Катениным и Чаадаевым, с Булгариным и
Грибоедовым, с Тютчевым и адмиралом Шишковым. Он знал историю и предысторию
их отношений, сплетни их жен, полемику личную и литературную, надежды,
честолюбие, зависть. Он разгадал клевету как тайную опору власти. Он понял
давление времени как действующую силу, внушающую ложные признания, ломающую
судьбы, как были сломаны судьбы Лермонтова, Полежаева.
На заседании Союза писателей, отметившем первую годовщину со дня его
смерти, Б. В. Томашевский, широко известный историк литературы, сказал, что
почти каждый абзац из каждой статьи Юрия Николаевича можно развернуть в
работу, которая по смелости и оригинальности займет место в нашей
литературной науке. Не думаю, что это - преувеличение. Тынянов вводил новые
понятия, не заботясь о том, что многие и многие остановятся перед ними с
недоумением. Если бы знак историзма не стоял над каждой строкой, нелегко
было бы находить в его теоретических статьях мосты, переброшенные через
пропасть. Впрочем, одновременно он раскрывался как изящный критик,
иронический эссеист. Объемное знание прошлого не только не отяжелило, но,
напротив, сделало легкими его шаги в художественной прозе. Его первый
исторический роман "Кюхля" не упал с неба, как почудилось многим.
Но, возвращаясь к строго научным статьям, он писал скупо, ни на кого,
кроме себя, не равняясь. Иные страницы читаются как формулы, выстроившиеся
согласно охватывающему общему взгляду.
Мы были близкими друзьями и в течение многих лет виделись почти
ежедневно. Когда он писал "Кюхлю" и торопился, потому что издательство
"Кубуч" заказало ему повесть в несколько печатных листов, а роман перевалил
за семнадцать, он попросил меня написать одну из маленьких главок. Я охотно
исполнил просьбу. Главка - двадцатая из главы "Побег" - начинается словами:
"Из Минска в Слоним, из Слонима в Венгров, из Венгрова в Ливо, из Ливо в
Окунев, мимо шумных городишек, еврейских местечек, литовских сел тряслась
обитая лубом повозка, запряженная парой лошадей, одной чалой, с белой
лысиной на лбу, другой - серой". Только этот зачин Тынянов оставил почти
нетронутым, а весь остальной текст основательно переделал. В свою очередь,
когда я писал роман "Скандалист", он наметил прощальный издевательский
доклад профессора Драгоманова "о рационализации речевого производства". В
своих воспоминаниях Чуковский рассказал о том, как был задуман и написан
"Кюхля", и я не стану повторять этой известной истории. Добавлю только, что
наряду с внешними обстоятельствами, заставившими Тынянова приняться за
прозу, были и другие, внутренние. Вот что он писал об этом в своей
неопубликованной при жизни автобиографии: "В 1925 году написал роман о
Кюхельбекере. Переход от науки к литературе был вовсе не так прост.
...Художественная литература отличается от истории не "выдумкой", а большим,
более близким и кровным пониманием людей и событий, большим волнением о них.
Никогда писатель не выдумает ничего более прекрасного и сильного, чем