"Юрий Тынянов. Портреты и встречи (Воспоминания о Тынянoве) " - читать интересную книгу автора

запоминающиеся эпиграммы. Лишь теперь, почти не расставаясь с ним, я понял,
что это был человек, дороживший ощущением легкости живого общения,
беспечности, свободы, обладавший редким даром перевоплощения, смешивший
друзей и сам смеявшийся до упаду. Как живого вы видели перед собой любого из
общих знакомых, а когда он стал романистом, любого из героев. Ему ничего не
стоило мгновенно превращаться из длинного, растерянного, прямодушного
Кюхельбекера в толстенького, ежеминутно пугающегося Булгарина. Оп
превосходно копировал подписи. В моем архиве сохранился лист, на котором
рядом с роскошной и все-таки канцелярской подписью Александра Первого
написано некрупно, быстро, талантливо: "Поезжайте в Сухум. Антон Чехов".
Через несколько лет, отмечая годовщину со дня смерти Льва Лунца, моего
друга, писателя, который скончался двадцати двух лет, он написал ему письмо
о друзьях, о литературе: "Вы, с Вашим умением понимать людей и книги, знали,
что литературная культура весела и легка, что она не "традиция", не
приличие, а понимание и умение делать вещи нужные и веселые. Это потому, что
Вы были настоящий литератор, Вы много знали, мой дорогой, мой легкий друг, и
в первую очередь знали, что "классики" - это книги в переплетах и в книжном
шкафу, и что они не всегда были классиками, а книжный шкаф существовал
раньше их. Вы знали секрет, как ломать книжные шкафы и срывать переплеты.
Это было веселое дело, и каждый раз культура оказывалась менее "культурной",
чем любой самоучка, менее традиционной и, главное, гораздо более веселой..."
Это и была "антишкола", которую я проходил под его руководством.

5

Юрий любил рассказывать о своем французском отделе. Ему нравилась
работа в Коминтерне. Хотя и косвенно, со стороны, она позволяла ему
наблюдать охватившее пол-Европы революционное движение. Он видел, слышал, а
вечерами изображал крупных деятелей этого движения - Марселя Кашена,
например, с его моржовыми усами. Немногие сослуживцы - люди скучноватые, но
приятные - любили его, а "наверху" знали и умели ценить его филологический
дар. Это началось с какого-то существенного письма на одном из
сербохорватских диалектов. Необходимо было срочно ответить, и Юрий перевел
письмо, возводя слова к их корневым значениям.
Помню, как, рассказывая об этом, он очень живо изобразил своего
собеседника - и вдруг задумался, вскочил и побежал в кабинет. Я с
недоумением посмотрел на сестру. Она засмеялась:
- Придумал что-нибудь. Сейчас вернется.
Но Юрий вернулся только минут через пятнадцать, да и то когда Лена
стала сердиться. Точно так же он вел себя за любым другим ужином, завтраком,
обедом. Более того, оп мог оторваться от любого разговора и, бросившись к
письменному столу, записать мелькнувшую мысль.
Однажды ранним утром я нашел его сидящим в одной ночной рубашке, с
голыми ногами за письменным столом, на краешке стула. Он быстро писал
что-то, время от времени грея дыханием замерзшие руки. В кабинете было очень
холодно.
Я накинул на него халат, но он только сказал рассеянно:
- Не мешай!
В ту пору я был не подготовлен к тому, чтобы войти в круг его научных
интересов. Это не удивительно. Он писал книгу "Достоевский и Гоголь",