"Юрий Тынянов. Пушкин. Юность. Часть 3." - читать интересную книгу автора

равнодушно спрашивал у Корфа лекции по тетрадке и поправлял его, если тот
что-либо пропускал. Пушкина он никогда не спрашивал по тетрадке, и Пушкин
почти никогда не записывал. Но он слушал - его одного из всех профессоров;
казалось, он и этот профессор совершенно понимали друг друга. Корф тихо
сжимал кулаки из-за этого пристрастия.
Только однажды он загорелся, как бывало, когда он объяснял им, что
такое общественный договор.
- Тираны отменяют его, - сказал он, - а как верховная власть
принадлежит народу - договор расторгается с обеих сторон бесповоротно.
Он вдруг замолчал, щеки его порозовели. Кюхля скрипел пером,
записывая, и чернильные брызги летели во все стороны.
И, успокоившись, Куницын тихо попросил записать, что это все относится
к племенам давно минувшим.
Кюхля положил перо.
Теперь прогулки их были ограничены: двор был в Царском Селе. Нельзя
было шуметь, а идти нужно было чинно, строем: император любил чинный строй
даже у статских и выходил из себя, если замечал непорядочно шагающих.
Раз и навсегда молчаливо сговорясь, Пушкин, Дельвиг и Кюхля
отсутствовали на прогулке; рука об руку они шли позади всех и спорили о
Горации, Руссо, о Парни, деде Шишкове, Шихматове и Шиллере, о женской
неверности.
Теперь, когда они уже печатались, все они читали все новое - даже
Кюхле мать выписала из Москвы старомодный журнал "Амфион", заплатив за
него пятнадцать рублей и отказавшись от одной поездки в лицей. Ломоносов
завел даже свой особый книжный шкап, у него было двести - триста книг.
Будри привозил в лицей Кюхле книги - "Векфильдского священника", над
которым Кюхля обливался слезами,
Грессе, которого у него сразу же зачитал Пушкин.
Кюхля был ярый спорщик, Дельвиг почти всегда был с ним не согласен,
Пушкин наслаждался спорами. Каждый оставался при своем. Крайности мнений
были удивительные. Так, однажды Кюхля назвал Горация самодовольным
светским фатом, педантом вроде Кошанского, и все трое, пораженные,
остановились. Другой раз Пушкин, возражая Кюхле, который всюду таскал
теперь с собою Гомера по-гречески и пытался его заунывно читать, назвал
Гомера болтуном, и они вместе с Дельвигом тихо обрадовались ужасу Кюхли.
Теперь, когда Пушкин был арзамасцем, он нетерпеливо слушал Кюхлины похвалы
Шихматову-Рифматову и его песнопению о Петре.
Как-то Горчаков, который любил стихи легкие и отовсюду их переписывал,
показал ему стишки из времен французской революции, где три фамилии
осмеивались на все лады:

Vit-on jamais rien de si sot
Que Merlin, Basire et Chabot?
A t'-on jamais rien vu de pire
Que Chabot, Merlin et Basire?
Et vit-on rien de plus coquin
Que Chabot, Basire et Merlin? (1)

Через час Пушкин прочел Кюхле стихотворение, где осмеивались в том же
порядке три князя на букву Ш.