"Марк Твен и Чарльз Дэдли Уорнер. Позолоченный век (Повесть наших дней)" - читать интересную книгу автора

горы! Я не мог рисковать. Я ходил за ним по пятам, преследовал его, как
привидение, не оставлял его в покое, пока он не сложил трубу из глины и
палок, как все делают в этой несчастной дыре. Сосновые леса, земля под
пшеницу и кукурузу, железо, медь, уголь - дай только железной дороге да
пароходам появиться здесь! Нам-то с тобой никогда этого не дождаться,
Нэнси, нет, нет, родная, никогда!.. Нам остается только тянуть свою лямку,
довольствоваться коркой хлеба, трудиться и бедствовать без просвета и без
надежды... Но зато дети наши будут ездить по железной дороге, Нэнси! Они
будут жить, как короли; перед ними будут преклоняться и заискивать; имена
их прославятся по всей стране из конца в конец! Эх, вот будет времечко! И,
может быть, вернутся они когда-нибудь сюда - по железной дороге или на
пароходе - и скажут: "Пусть все здесь остается нетронутым: эта лачуга -
святыня для нас, ибо здесь мать и отец наши страдали ради нас, думали о
нашей судьбе, закладывали прочную, как эти горы, основу нашего будущего!"
- Ты добрый, благородный, ты большой души человек, Сай Хокинс, и я
горжусь, что я твоя жена. - Слезы стояли в глазах Нэнси, когда она это
говорила. - Да, мы уедем в Миссури. Тебе не место среди этих невежд и
тупиц. А там ты займешь более высокое положение и будешь жить с людьми,
которые тебя поймут, а не станут таращить на тебя глаза, будто ты говоришь
на чужом языке. Я готова поехать с тобой куда угодно, хоть на край света.
Лучше умереть с голоду, чем глядеть, как твоя душа томится и чахнет в этом
гиблом краю.
- Слова, достойные тебя, Нэнси! Но нам не придется умирать с голоду.
Ничуть не бывало! Я только что получил письмо от Бирайи Селлерса. Письмо,
которое... Сейчас я тебе кое-что оттуда прочту.
Он выбежал из комнаты. Тень омрачила сияющее лицо Нэнси, - теперь оно
выражало беспокойство и разочарование. Тревожные мысли одолевали ее,
обгоняя друг друга. Вслух она не сказала ни слова и продолжала сидеть
молча, уронив на колени руки; она то сжимала их, то разжимала, то
постукивала кончиками пальцев друг о друга, вздыхала, кивала, улыбалась, а
иногда качала головой. Описанная нами пантомима красноречиво выражала
непроизнесенный монолог, примерно такой:
"Этого-то я и боялась больше всего, этого и боялась.
В Вирджинии Бирайя Селлерс уже пытался помочь нам разбогатеть - и едва
не разорил; пришлось переехать в Кентукки и начинать все сначала. В
Кентукки он снова помогал нам разбогатеть - и снова посадил нас на мель; и
нам пришлось перебраться сюда. Помогая нам разбогатеть здесь, он чуть
совсем нас не потопил. Он честный человек, и намерения у него самые что ни
на есть хорошие, но я боюсь, я просто боюсь, что он слишком легкомысленный.
Идеи у него прекрасные, и он по доброте душевной щедро их раздает
друзьям... но почему-то всегда что-нибудь случается, и все идет насмарку.
Да я и всегда знала, что он какой-то взбалмошный. Мужа я не виню: ведь,
право же, когда Селлерс загорится какой-нибудь новой идеей, он и машину
уговорит, не то что человека! Он увлечет своей затеей всякого, кто
послушает его хоть десять минут, - да он бы и глухонемого убедил, только бы
тот видел, как у него горят глаза и как он красноречиво размахивает руками.
Что за голова! Помню, тогда в Вирджинии он придумал потихоньку скупать
целыми партиями негров в Делаваре, Вирджинии и Теннесси, потом выправлять
бумаги, чтоб этих негров доставляли в Алабаму, а уж там он бы знал, когда и
где их получить и кому за них заплатить; тем временем он хотел добиться