"Марк Твен. Старые времена на Миссисипи" - читать интересную книгу автора

мечтал, чтобы на меня обратил хоть чуточку внимания рослый и вспыльчивый
помощник капитана, и я все время был наготове, чтобы оказать ему
какую-нибудь услугу. Наконец миг настал. На баке шла суета и беготня - там
устанавливали новую подъемную стрелу, и я пошел туда и путался у всех под
ногами, вернее - старался не путаться. Когда помощник, ни к кому,
собственно, не обращаясь, вдруг прогремел, чтобы принесли ему ворот, я
подскочил и сказал: "Скажите мне, где он лежит, - я сейчас принесу".
Если бы тряпичник предложил выполнить дипломатическое поручение
императора всероссийского, тот, наверно, удивился бы меньше, чем старший
помощник. Он даже ругаться перестал. Он остановился и выпучил на меня глаза.
Прошло не меньше десяти секунд, прежде чем он опомнился. Затем он
выразительно сказал: "Ну и чертовщина, будь я проклят!.." - и вернулся к
своему делу с видом человека, который столкнулся с задачей абсолютно
неразрешимой.
Я тихо смылся и остаток дня провел в полном одиночестве. Я не пошел
обедать и воздерживался от ужина, покуда остальные не кончили. Я уже больше
не чувствовал себя членом пароходной семьи, как раньше. Но бодрость
постепенно вернулась ко мне, когда мы снова двинулись вниз по течению. Мне
было жаль, что я так ненавидел помощника, так как нельзя было человеку
(особенно молодому) не восхищаться им. Он был громадного роста и
мускулистый, с лицом, сплошь заросшим бородой и усами. На правой руке у него
были вытатуированы красная женщина и синяя, а между ними - синий якорь с
красным канатом. По части ругани он был велик и неподражаем. Когда он
принимал груз на пристани, я всегда старался поместиться так, чтобы видеть и
слышать его. Он был преисполнен величием своего положения и старался дать
почувствовать это всему миру. Самый простой его приказ уподоблялся вспышке
молнии, за которой следовал раскатистый гром ругани. Невольно я сравнивал
приказание, отданное простым человеком на суше, с командой помощника. Если
бы сухопутный человек захотел передвинуть сходни немного подальше, он сказал
бы: "Ну-ка, Джон, или Уильям, передвинь-ка, пожалуйста, эту доску!" Но
поставьте на его место помощника капитана, и он наверняка заорет: "Эй, там,
двиньте-ка эту доску! Живее! Чего копаетесь? Да беритесь же! Ну, чего еще?
Назад, наз-ад! Оглохли, что ли? Разнеси тебя вдребезги! Ты, что, спать на
ней, что ли, собираешься? Подымай, подымай, слышишь? Ты, что же, хочешь ее
свалить совсем? Куда тебя несет с этой бочкой? Убери ее, убери, говорят
тебе, пока я тебя не заставил ее слопать, распроклятый ты недоносок
заморенной черепахи! Ублюдок хромой клячи от катафалка!"
О, как мне хотелось тоже уметь так орать!
Когда острота моего столкновения со вторым помощником немного
смягчилась, я робко попытался наладить отношения с самым скромным из всей
команды - с ночным вахтенным. Сначала он свысока встречал мои попытки, но я
рискнул поднести ему новую глиняную трубку, - и это его примирило со мной.
Он разрешил мне сидеть с ним у большого колокола на верхней палубе и
понемногу разговорился. Он просто не в силах был устоять: с таким обожанием
ловил я каждое его слово, так откровенно показывал, до чего я польщен его
вниманием! Он называл мне смутно видневшиеся мысы и туманные острова, когда
мы скользили мимо них в торжественном молчании ночи под мигающими звездами,
и мало-помалу стал рассказывать о себе. Он был чересчур сентиментален для
старика с окладом в шесть долларов в неделю - или, вернее, показался бы
таким человеку постарше меня. Но я впивал его слова с жадностью и с такой