"Марк Твен. Старые времена на Миссисипи" - читать интересную книгу автора

ущерба, ни одной, от которой хотелось бы оторваться в расчете провести время
повеселее. Среди книг, написанных людьми, не было ни одной, столь
захватывающей, ни одной, которую было бы так интересно перечитывать, так
увлекательно изучать изо дня в день. Пассажир, не умеющий читать ее, мог
быть очарован какой-нибудь особенной, еле уловимой рябью (если только он не
проглядел ее совсем); но для лоцмана это были строки, написанные курсивом;
больше того - это была надпись крупными буквами, с целым рядом кричащих
восклицательных знаков, потому что та рябь означала, что здесь под водой -
затонувшее судно или скала и что они могут погубить самый прочный корабль в
мире. На воде такая рябь просто промелькнет, а для лоцманского глаза - это
самая тревожная примета. Действительно, пассажир, не умеющий читать эту
книгу, не видит в ней ничего, кроме красивых иллюстраций, набросанных
солнцем и облаками, тогда как для опытного глаза это вовсе не иллюстрации, а
текст, в высшей степени серьезный и угрожающий.
Теперь, когда я овладел языком воды и до мельчайшей черточки, как
азбуку, усвоил каждую мелочь на берегах великой реки, я приобрел очень много
ценного. Но в то же время я утратил что-то. То, чего уже никогда в жизни не
вернешь. Вся прелесть, вся красота и поэзия величавой реки исчезли! Мне до
сих пор вспоминается изумительный закат, который я наблюдал, когда плавание
на пароходе было для меня внове. Огромная пелена реки превратилась в кровь;
в середине багрянец переходил в золото, и в этом золоте медленно плыло
одинокое бревно, черное и отчетливо видное. В одном месте длинная сверкающая
полоса перерезывала реку; в другом - изломами дрожала и трепетала на
поверхности рябь, переливаясь, как опалы; там, где ослабевал багрянец, -
возникала зеркальная водная гладь, сплошь испещренная тончайшими спиралями и
искусно наведенной штриховкой; густой лес темнел на левом берегу, и его
черную тень прорезала серебряной лентой длинная волнистая черта, а высоко
над лесной стеною сухой ствол дерева вздымал единственную зеленую ветвь,
пламеневшую в неудержимых лучах заходящего солнца. Мимо меня скользили
живописнейшие повороты, отражения, лесистые холмы, заманчивые дали, - и все
это залито было угасающим огнем заката, ежеминутно являвшего новые чудеса
оттенков и красок.
Я стоял как заколдованный. Я созерцал эту картину в безмолвном
восхищении. Мир был для меня нов, и ничего похожего я дома не видел. Но, как
я уже сказал, наступил день, когда я стал меньше замечать красоту и
очарование, которые луна, солнце и сумерки придавали реке. Наконец и тот
день пришел, когда я уже совершенно перестал замечать все это. Повторись тот
закат - я смотрел бы на него без всякого восхищения и, вероятно,
комментировал бы его про себя следующим образом: "По солнцу видно, что
завтра будет ветер; плывущее бревно означает, что река поднимается, и это не
очень приятно; та блестящая полоса указывает на скрытый под водой каменистый
порог, о который чье-нибудь судно разобьется ночью, если он будет так сильно
выступать; эти трепещущие "зайчики" показывают, что мель размыло и меняется
фарватер, а черточки и круги там, на гладкой поверхности, - что этот
неприятный участок реки опасно мелеет. Серебряная лента, перерезающая тень
от прибрежного леса, - просто след от новой подводной коряги, которая нашла
себе самое подходящее место, чтобы подлавливать пароходы; сухое дерево с
единственной живой веткой простоит недолго, а как тогда человеку провести
здесь судно без этой старой знакомой вехи?"
Нет, романтика и красота реки положительно исчезли. Каждую примету я