"Иван Трифонович Твардовский. Родина и чужбина " - читать интересную книгу автора

Михаиле Матвеевич Вознов доводился нам дядей - его супруга Екатерина
Митрофановна являлась родной сестрой нашей матери. Возновы жили в деревне
Ковалеве, как раз на полпути от нас в Ляхово. Вот, возвращаясь из школы
вместе с двоюродными сестрами-сверстницами Верой и Фрузой, Шура часто
заходил к ним домой, где, беседуя с дядей Михаилом, задерживался порой
допоздна. Михаиле Матвеевич был очень религиозным человеком и с усердием
пытался внушить детям-школьникам, как своим, так и прочим, мысль о
необходимости верить во всемогущество Бога. Какое-то короткое время Шура
находился под влиянием тех бесед и перед сном старательно пробовал молиться.
Отсюда можно думать: "Трусоват я был немного, и страшна была дорога..." -
результат его детских впечатлений от бесед с дядей Михаилом.
Я не помню, были эти стихи записаны им или нет, но дома их все как-то
сразу запомнили. Отец же, когда услышал их, был глубоко удивлен и, хотя не
делал каких-то далеко идущих выводов, все же, как мне известно из рассказов
в семье, пообещал сделать сыну подарок. Сколько я помню, та "заветная
книга" - том стихотворений Некрасова, которую Александр всю свою жизнь берег
и возил с собой, и была обещанным подарком.
Сначала в семье никто не знал о его увлечении. Первым заметил отец,
который обнаружил на чердаке хаты запрятанный под стрехой сверток исписанных
листов почтовой бумаги. Произошло это на моих глазах каким-то утренним
часом, в весенне-летнюю пору, когда Шура, наверно, был в поле со скотиной.
Отец вошел в хату со свертком и показывал его матери, которая хлопотала
возле топившейся печи. Он что-то говорил, утверждая, что "работа" Шуркина, а
мать слушала с удивлением, прикусывая губы и качая головой, как бы не зная,
что сказать: то ли это хорошо, то ли нет.
Помню, что почтовая бумага была у нас в двух пачках, довольно толстых.
Из них Шура и брал постепенно, по мере потребности. Пачки убывали, и отец
огорчался - бумага не дешева. Прочитав написанное на листах, он сразу же
понял, что это сочинительства сына.
Еще выделялся в семье Шура особой приметливостью и выдумками. Ему не
стоило труда придумать прозвище, кличку, заметить странность или новизну
услышанного слова, которое он сразу же запоминал, а затем и употреблял в
разговоре со смехом. Вот как-то послали его к соседям Савченковым одолжить
соли. Был он одет во что-то с плеча старших, не на него сшитое, подпоясан
ремнем. В пути попался валявшийся обрывок проволоки, он его поднял и тоже
обвернул вокруг себя поверх ремня. Когда же пришел к Савченковым, то их
старик, Иван Михайлович, инвалид, занимавшийся столярным делом, прекратив
работу, долго и молча глядел на вошедшего "трихваненка" (многие из соседей
называли нас "трихванятами") и потом произнес как бы в задумчивости: "Ремнем
и дротом подпирязан!" И вот то, что старик ничего больше не сказал, а также
услышанное впервые слово "дрот" Шура не пропустил мимо ушей, а сразу же
запомнил и очень смеялся, радуясь этой находке. Еще больше его удивило слово
"подпирязан" вместо "подпоясан". В другой же раз, тоже возвратясь от
Савченковых, он рассказывал:
- Поглядел на меня Иван Михайлович, проковылял от верстака к порогу,
снял с гвоздя свою бекешу и стал одеваться. Он сначала повернул эту бекешу,
осмотрел, что-то ногтем поковырял возле застежки, оделся, вышел. Вскоре
возвращается и, постояв у порога, говорит длинно так, с расстановкой:
"Звезды-ы я-ак ко-озы". Понимаете, небо, звезды и... козы! Ха-х-ха! Откуда
же козы? А-а! Значит, он где-то видел коз на лугу, и, наверно, они были