"Иван Сергеевич Тургенев. Часы" - читать интересную книгу автора

ни была-нет! а измена оскорбила и взорвала отца. Он не мог простить
коварства!
- Вишь, святой выискался! - твердил он, весь дрожа от гнева и стуча
зубами, как в лихорадке. Я находился тут же, в комнате, и был свидетелем
этой безобразной сцены.- Добро! С нынешнего дня - аминь! Конечно между нами.
Вот бог, а вот порог. Ни я у тебя, ни ты у меня! Вы для нас уж больно честны
- где нам с вами общество водить! Но не быть же тебе ни дна ни покрышки! -
Напрасно Латкин умолял отца, кланялся ему земно; напрасно пытался объяснить
то, что наполняло его собственную душу болезненным недоумением. "Ведь безо
всякой пользы для себя, Порфирий Петрович,- лепетал он,-ведь самого себя
зарезал!" Отец остался непреклонен... Ноги Латкина уже больше не было в
нашем доме. Сама судьба, казалось, вознамерилась оправдать последнее
жестокое пожелание моего отца. Вскоре после разрыва (произошел он года за
два до начала моего рассказа)-жена Латкина, правда, уже давно больная,
умерла; вторая его дочка, трехлетний ребенок, от страха онемела и оглохла в
один день: пчелиный рой облепил ей голову; сам Латкин подвергся
апоплексическому удару-и впал в крайнюю, окончательную
бедность. Как он перебивался, чем существовал-трудно было даже
представить. Жил он в полуразрушенной хиба-рочке в недальнем расстоянии от
нашего дома. Старшая его дочь, Раиса, тоже жила с ним и хозяйничала по
возможности. Эта Раиса была именно то новое лицо, которое я должен ввести в
рассказ.
XII
Пока отец ее был дружен с моим, мы беспрестанно ее видали; она иногда
по целым дням сиживала у нас и либо шила, либо пряла своими тонкими,
проворными и ловкими руками. Это была стройная, немного сухощавая девушка с
умными карими глазами на бледном длинноватом лице. Она говорила мало, но
толково, тихим и звонким голосом, почти не раскрывая рта и не выказывая
зубов; когда она смеялась-что случалось редко и никогда долго не
продолжалось,- они вдруг выставлялись все, большие, белые, как миндалины.
Помню я также ее походку легкую, упругую, с маленьким подпрыгом на каждом
шагу; мне всегда казалось, что она сходит по ступеням лестницы, даже когда
она шла по ровному месту. Она держалась прямо, с поджатыми на груди руками.
И что бы она ни делала, за что бы она ни принималась-ну хоть бы нитку в ушко
иголки вдевать или юбку утюгом разглаживать,- все выходило у нее красиво и
как-то... вы не поверите... как-то трогательно. Христианское ее имя
было-Раиса, но мы ее звали Черногубкой: у ней на верхней губе было родимое
темно-синее пятнышко, точно она поела куманики; но это ее не портило:
напротив. Она была ровно годом старше Да-выда. Я питал к ней чувство вроде
уважения, но она зналась со мною мало. Зато между Давыдом и ею завелась
дружба-не детская, странная, но хорошая дружба. Они как-то шли друг к другу.
Они иногда по целым часам не менялись словом, но каждому чувствовалось, что
им обоим хорошо- и потому именно хорошо, что они вместе. Я другой такой
девушки не встречал, право. В ней было что-то внимательное и решительное,
что-то честное, и печальное, и милое. Я не слыхивал от нее умного слова,
зато я и пошлости от нее не слыхал, а умнее глаз я не видывал. Когда
произошел разрыв между ее семейством и моим, я стал редко ее видеть; отец
мой строжайше запретил мне навещать Латкиных-и она уже не показывалась у нас
в доме. Но я встречался с нею на улице, в церкви, и Черногубка внушала мне
все те же чувства: уважение и даже некоторое удивление-скорей, чем жалость.