"Иван Сергеевич Тургенев. Дневник лишнего человека" - читать интересную книгу автора

Кирилловной, напротив, я с первого же раза почувствовал себя дома. Вот каким
образом это случилось. Прихожу я однажды перед обедом к Ожогину, спрашиваю:
"Дома?" Говорят: "Дома, одеваются;
пожалуйте в залу". Я в залу; смотрю, у окна стоит, ко мне спиной,
девица в белом платье и держит в руках клетку. Меня, по обыкновению, слегка
покоробило; однако я ничего, только кашлянул для приличия. Девица быстро
обернулась, так быстро, что локоны ее ударили ей в лицо, увидела меня,
поклонилась и с улыбкой показала мне ящичек, до половины наполненный
зернами. "Вы позволите?" Я, разумеется, как водится в таких случаях, сперва
наклонил голову и в то же время быстро согнул и выпрямил колени (словно кто
ударил меня сзади в поджилки), что, как известно, служит признаком отличного
воспитания и приятной развязности в обхождении, а потом улыбнулся, поднял
руку и раза два осторожно и мягко провел ею по воздуху. Девица тотчас
отвернулась от меня, вынула из клетки дощечку, начала сильно скрести по ней
ножом и вдруг, не переменяя положения, произнесла следующие слова: "Это
папенькин снегирь... Вы любите снегирей?"-"Я предпочитаю чижей",-отвечал я
не без некоторого усилия. "А я тоже люблю чижей; но посмотрите на него,
какой он хорошенький. Посмотрите, он не боится. (Меня удивляло то, что я не
боялся.) Подойдите. Его зовут Попка". Я подошел, нагнулся. "Не правда ли,
какой он милый?" Она обернулась ко мне лицом; но мы так близко стояли друг к
другу, что ей пришлось немного откинуть голову, чтобы взглянуть на меня
своими светлыми глазками. Я посмотрел на нее: все ее молодое, розовое лицо
так дружелюбно улыбалось, что и я улыбнулся и чуть не засмеялся от
удовольствия. Дверь растворилась: вошел господин Ожогин. Я тотчас подошел к
нему, заговорил с ним очень непринужденно, сам не знаю, как остался обедать,
высидел весь вечер; а на Другой день лакей Ожогина, длинноватый и
подслеповатый человек, уже улыбался мне, как другу дома, стаскивая с меня
шинель.
Найти приют, свить себе хотя временное гнездо, знать отраду ежедневных
отношений и привычек-этого счастия я, лишний, без семейных воспоминаний
человек, до тех пор не испытал. Если б во мне хоть что-нибудь напоминало
цветок и если б это сравнение не было так избито, я бы решился сказать, что
я с того дня расцвел душою. Все во мне и вокруг меня так мгновенно
переменилось! Вся жизнь моя озарилась любовью, именно вся, до самых мелочей,
словно темная, заброшенная комната, в которую внесли свечку. Я ложился спать
и вставал, одевался, завтракал, трубку курил-иначе, чем прежде; я даже на
ходу подпрыгивал - право, словно крылья вдруг выросли у меня за плечами. Я,
помнится, ни минуты не находился в неизвестности насчет чувства, внушенного
мне Елизаветой Кирилловной: я с первого дня влюбился в нее страстно и с
первого же дня знал, что влюбился. В течение трех недель я каждый день ее
видел. Эти три недели были счастливейшим временем в моей жизни; но
воспоминание о них мне тягостно. Я не могу думать о них одних: мне невольно
представляется то, что последовало за ними, и ядовитая горесть медлительно
охватит только что разнежившееся сердце.
Когда человеку очень хорошо, мозг его, как известно, весьма мало
действует. Спокойное и радостное чувство, чувство удовлетворения, проникает
все его существо; он поглощен им; сознание личности в нем исчезает-он
блаженствует, как говорят дурно воспитанные поэты. Но когда наконец минует
это "очарование", человеку иногда становится досадно и жаль, что он посреди
счастия так мало наблюдал за самим собою, что он размышлением, воспоминанием