"Вадим Туманов. Все потерять - и вновь начать с мечты " - читать интересную книгу автора

встречал людей, которые бы
так страдали без курева. Он часами мог просить у надзирателя: "Дай
покурить!" Однажды, желая хоть как-то привлечь к себе внимание и выпросить
курево, он пришил пуговицы на голый живот. Надзиратель посмотрел и сказал:
"Ты лучше себе член пришей!" И захлопнул кормушку. "Ладно!" - сказал
Лопоухий. Сделав то, что предложил надзиратель, снова постучал. Когда тот
увидел его "работу" - просто одурел. У него отвисла челюсть. Лопоухий
сработал на совесть. Надзиратель полез в карман, бросил в окошко полпачки
смятого "Прибоя":
- На, кури!
А время идет.
Суд над нами с Костей объявляют закрытым, кроме обычных участников
заседания и нас, обвиняемых, в комнате никого. Боясь, что на меня не
наберется обвинений для статьи 58-10, следователи притащили меня к делу, к
которому я вообще не имел никакого отношения. Я сейчас не помню в точности,
но речь шла о том, что я передал Володе Овсянникову, штурману другого
парохода, какой-то бланк, который, оказывается, кто-то использовал не по
назначению. Единственное, что было ясно мне и, наверное, всем участникам
судебного заседания, так это старание следствия во что бы то ни стало, под
любым предлогом посадить меня. По этому делу прокурор просил дать мне шесть
лет, как и Косте Семенову. Но поскольку я говорил грубо и на повышенных
тонах, судья мне дал пятнадцать и распорядился вывести из зала. Я никогда не
считал себя виновным по этой статье. Поэтому, получив буквально через
несколько дней по статье 58-10 восемь лет, я никогда не обращался с просьбой
о пересмотре того дела. Костя Семенов из лагеря писал ходатайства, и его
освободили "за отсутствием состава преступления".
Запомнилось, как судья меня спросил: "Почему с такими настроениями вы
вступали в комсомол?" Я ответил: "Теперь, сидя в тюрьме, понимаю, что был
молод и глуп..."
Вскоре после суда нас перевозят под Владивосток, где в районе Второй
Речки за несколькими рядами колючей проволоки известная пересыльная тюрьма №
3/10. Эти два слова "три-десять" хорошо знал весь Восток Союза. Для десятков
тысяч людей именно отсюда начиналась дорога на Колыму. Уже в первые дни,
попав в барак, я услышал смешные и грустные рассказы об истощенном до
предела полубезумном поэте, который здесь сидел лет десять назад, то есть в
1939 или 1940 году. Потом на Колыме я встречу среди солагерников Пичугина,
Мамедова - оба до ареста были партийными работниками высокого ранга - и
Еськова, когда-то командира Красной Армии, об этих троих рассказ впереди.
Они прошли через "три-десять" в конце тридцатых годов и уверяли, что в их
бытность на пересылке лагерная прислуга, ссученные, с ведома администрации
утопила странного поэта в уборной. Мне неприятно об этом писать, тем более,
что никто из них сам тому свидетелем не был, только слышал от других, а
легенд и мифов в зонах бытует достаточно. Но я решаюсь предать бумаге, что
слышал. Имя того поэта было - Осип Мандельштам.
В воспоминаниях Н.Я. Мандельштам содержатся свидетельства о смерти
поэта в лагерном лазарете Второй Речки от тифа. Но никто из свидетелей, как
верно замечала вдова, не закрывал Осипу Эмильевичу глаза и не хоронил,
потому истиной на самом деле может быть любая версия. Один бывший колымский
зэк пытался утешить Надежду Яковлевну: "Осип Эмильевич хорошо сделал, что
умер, иначе он бы поехал на Колыму".