"Стефан Цвейг. Диккенс" - читать интересную книгу автора

светится в них радостная, ласковая человечность. Диккенса нужно любить уже
за них одних, ибо эти маленькие шедевры столь щедро рассыпаны в его
творениях, что их изобилие перерастает в величие. Кто мог бы перечислить
всех его героев, всех этих чудаковатых, жизнерадостных, добродушных, немного
смешных и всегда таких занимательных людей? Они охвачены со всеми своими
причудами и странностями, заключены в рамки своих своеобразных профессий,
запутаны в забавнейшие приключения. И как ни много их, ни один не походит на
другого, каждый тщательно, до мельчайших деталей индивидуализирован; ни
малейшего шаблона или схематичности, герои живут и чувствуют, они не
выдуманы, они подмечены в жизни, подмечены несравненным глазом художника.
Этот глаз отличался беспримерной точностью и был удивительно
безошибочным инструментом. Диккенс обладал гениальным зрением. Возьмите
любой его портрет - юношеский или (еще лучше) в зрелом возрасте: в нем все
подчинено этим замечательным глазам. Это не глаза поэта, закатившиеся в
порыве вдохновения или затуманенные грустью, не полные мягкости и безумного
огня глаза ясновидца. То были английские глаза - холодные, серые, острые,
отливающие сталью. Они, словно герметическая стальная сокровищница, где
ничто не пропадает и не теряется, хранили все, что когда-либо - вчера или
много лет назад - явил им внешний мир: возвышенное и совсем ничтожное,
какая-нибудь размалеванная вывеска над лондонской лавчонкой, в незапамятные
времена попавшаяся на глаза пятилетнему мальчугану, или дерево, вот сейчас
распускающееся перед окном. Этот взгляд ничего на забывал - он был сильнее
времени; бережливо накапливались впечатления в кладовых его памяти до той
поры, пока их не использовал писатель. Ничто не тонуло в волнах забвения, не
блекло и не тускнело; все лежало и ждало, полное аромата и сока, яркое и
четкое; ничто не умирало и не увядало. Зрительную память Диккенса нельзя ни
с чем сравнить.
Стальным лезвием разрезает он туман детства; в "Давиде Копперфильде"
его завуалированной автобиографии - из глубины подсознания четкими силуэтами
выступают воспоминания двухлетнего ребенка о матери, няне. У Диккенса нет
смутных контуров, он не оставляет возможности видеть вещи по-разному и
рисует все с предельной ясностью. Сила его изображения не оставляет свободы
для фантазии читателя, которую он совсем подавляет (поэтому он и стал
идеалом писателя для нации, лишенной фантазии).
Дайте его книги двум десяткам художников и закажите им портреты
Копперфильда и Пикквика - рисунки будут очень похожи. С необъяснимым
сходством будут изображены толстый господин в белом жилете с ласковыми
глазами за стеклами очков и красивый, белокурый, нерешительный мальчик в
почтовой карете, направляющейся в Ярмут. Диккенс рисует все так отчетливо и
детально, что невольно подчиняешься его гипнотизирующему взгляду. У него не
было магического взгляда Бальзака, у которого образы героев вырастали из
хаоса огненных страстей; глаз Диккенса был совершенно земной - глаз моряка,
охотника, соколиный глаз, замечавший еле заметные особенности человека. Но в
мелочах, сказал он однажды, весь смысл жизни. Его взор ловит мелкие, но
выразительные детали: он видит пятно на платье, слабые и беспомощные жесты
смущения, замечает прядь рыжих волос, выглядывающую из-под черного парика,
когда его владелец приходит в ярость. Он чувствует все нюансы, различает при
рукопожатии движение каждого пальца, улавливает в улыбке все ее оттенки.
Прежде чем стать литератором, он долгое время был парламентским
стенографом и научился обобщать подробности, обозначать одним штрихом слово,