"Стефан Цвейг. Диккенс" - читать интересную книгу автора

пор налаживал их механизм, пока они не начинали тикать, как живые. Потом они
вдруг принимались, словно часики с курантами, жужжать, гудеть и, наконец,
напевать тихий старинный напев, говоривший сердцу больше, чем все унылые
баллады рыцарей легендарных стран и канцоны "леди с моря". Он разрыл пепел
забвения, под которым был погребен мир простых людей, вновь придал ему блеск
и стройность: только в его творчестве этот мир действительно вновь ожил.
Все глупости, вся ограниченность этого мира стали понятны благодаря
снисходительности, а его красоты - ощутимы для тех, кому он был дорог; все
предрассудки превратились в новую и очень поэтическую мифологию.
В его повествовании трескотня сверчка на печи превратилась в музыку,
новогодние колокола заговорили человеческим языком, волшебство
рождественской ночи примирило поэзию с религиозным чувством. В самых
маленьких радостях он обнаружил глубокий смысл; он помог простым людям
обнаружить поэзию их будничной жизни, заставив их еще больше полюбить то,
что им и так было дороже всего, - их home, тесную комнатку, где красным
пламенем пылает камин и потрескивают сухие дрова, где на столе шумит и поет
чайник, где люди, отказавшиеся от суетных желаний, укрываются от алчных
бурь, от буйных дерзостей мира. Он хотел раскрыть поэзию будней всем тем,
кто был обречен на вечные будни.
Он показал тысячам и миллионам, что в их бедной жизни много
непреходящих радостей, что под пеплом будней тлеет искра тихой радости, и
учил их раздувать из этой искорки веселый, благодатный огонь. Он хотел
помогать беднякам и детям. Все, что в духовном или материальном отношении
выходило за пределы этого среднего состояния, вызывало у него неприязнь он
любил всем сердцем только заурядное и обыкновенное.
К богатым, к аристократам, баловням судьбы он относился враждебно. В
его книгах они почти всегда подлецы и скряги, это редко портреты и почти
всегда - карикатуры. Он не мог их терпеть.
Слишком часто носил он ребенком отцу письма в долговую тюрьму, в
Маршальси,
Ни один из тех образов, которые кажутся лишь случайно прошедшими через
роман, не теряется; каждый из них дополняет, раскрывает или оспаривает
другие образы, усиливает свет или тень. Замысловатая путаница веселых и
серьезных событий игривой кошкой толкает клубок действия то в одну, то в
другую сторону; всевозможные оттенки чувств, то разгораясь, то стихая,
звучат в быстрой гамме; здесь все перемешано - ликование, ужас, озорство; то
блеснет слеза умиления, то засверкает слеза безудержного веселья. Тучи
собираются, рассеиваются, снова набегают, но, в конце концов, очищенный
грозой воздух опять сияет в лучах солнца.
Одни из этих романов подобны "Илиаде", в которой на единоборство
выходят тысячи героев, - это земная "Илиада" без богов и богинь; другие
всего лишь скромные, мирные идиллии; но все романы, как превосходные, так и
те, что читаются с трудом, отличаются расточительной многогранностью. И во
всех, даже самых мрачных и тоскливых романах по скалам трагического
ландшафта, словно цветы, рассыпаны нежные образы; эти незабываемо
привлекательные образы цветут повсюду, как крохотные фиалки, скромные и не
сразу заметные на широких луговых просторах его книг; и всюду по каменистой
крутизне суровых событий журча сбегает прозрачный родник беспечного веселья.
У Диккенса есть главы, которые можно сравнить только с пейзажами, так
чисты они, так божественно свободны от низменных страстей, так лучезарно