"Стефан Цвейг. Мендель-букинист" - читать интересную книгу автора

бильярда и медный кофейник; его стол охранялся как святыня,
ибо персонал кафе всегда радушно приглашал его многочисленных
клиентов заказать что-нибудь, и таким образом, львиная доля
прибыли от его знаний попадала в широкую кожаную сумку,
болтавшуюся на бедре обер-кельнера Дейблера. За это
Мендель-букинист пользовался различными привилегиями: он
свободно распоряжался телефоном, здесь сохраняли его
корреспонденцию, выполняли его поручения; старая сердобольная
уборщица чистила ему пальто, пришивала пуговицы и относила
еженедельно маленький сверток белья в прачечную. Ему одному
разрешалось брать обеды в соседнем ресторане, и каждое утро
господин Штандгартнер, владелец кафе, подходил к столу Менделя
и самолично приветствовал его (правда, большей частью Якоб
Мендель, углубленный в свои книги, не замечал этого). Ровно в
половине восьмого утра он входил в кафе, и только когда тушили
свет, оставлял помещение. Он никогда не разговаривал с
посетителями, не читал газет, не замечал никаких перемен, и
когда господин Штандгартнер однажды вежливо спросил, не лучше
ли читать при электрическом свете, чем раньше, при мигающих
газовых горелках, он удивленно посмотрел на грушевидные
лампочки: он решительно ничего не заметил, хотя шум, стукотня
и беспорядок, вызванные проводкой, длились немало дней. Только
сквозь круглые отверстия очков, сквозь эти два блестящих,
всасывающих стекла, проникали в его мозг миллиарды черных
инфузорий-букв; все остальное проносилось мимо потоком
бессмысленных звуков. Больше тридцати лет - другими словами,
всю свою сознательную жизнь - он провел за этим
четырехугольным столом, читая, сравнивая, вычисляя, и только
ночь прерывала на несколько часов этот нескончаемый сон наяву.
Поэтому меня неприятно поразило, когда я увидел этот
мраморный стол - былое прибежище оракула - опустелым, как
могильная плита. Только теперь, в более зрелые годы, я понял,
как много исчезает с уходом каждого такого человека, - прежде
всего потому, что все неповторимое день ото дня становится все
драгоценнее в нашем обреченном на однообразие мире. К тому же
я очень полюбил Якоба Менделя - хотя, по молодости лет и
недостатку опыта, и безотчетно. В его лице я впервые
приблизился к великой тайне - что все исключительное и мощное
в нашем бытии создается лишь внутренней сосредоточенностью,
лишь благородной мономанией, священной одержимостью безумцев.
Он показал мне, что непорочная жизнь в духе, самозабвенное
служение одной идее, столь же страстное, как у индийских йогов
или средневековых монахов, возможно и в наши дни и притом в
освещенном электричеством кафе, рядом с телефонной будкой; в
безвестном, ничтожном букинисте я нашел пример такого служения
гораздо более яркий, чем у наших современных поэтов. И все же
я умудрился забыть его; правда, то были годы войны, а я,
подобно ему, с головой ушел в свою работу. Но сейчас, увидев
опустевший стол, я почувствовал стыд и вместе с тем
любопытство.